Конец мая 1922 года. Из репродуктора звучит романс – идет первая в Советской республике музыкальная радиотрансляция. Репродуктор наскоро прикручен проволокой к шпилю колокольни деревенской церкви. Вся деревня в лаптях и онучах замерла на площади. Слушают.

Радио стремительно превращается в общественное медиа – теперь тут не только сводки с фронтов и секретные депеши дипломатов. Теперь радио – для всех, здесь музыка, речи, стихи, беседы, политика, новости моды, хроника ледовых походов и скандалы в семействах венценосных особ и кинозвезд. Оно стало символом будущего, но это будущее трактовалось по-разному. В России о радио грезили и Владимир Ульянов-Ленин, и Велимир Хлебников. Но если первый мечтал о «газете без проводов и расстояний», чтобы усилить пропаганду классовой борьбы, то второй в манифесте «Радио будущего» (1921) предвещал, что «радио скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество».

Радио в центре внимания стремительно меняющегося мира. С ним связывают и мечты, и страхи. В советских трамваях обсуждают «лучи смерти» из нового романа «красного графа» «Гиперболоид инженера Гарина». Книга написана, по признанию самого Толстого, под сильным впечатлением от образа ажурной радиобашни, построенной в Москве Шуховым в 1922 году. Именно для башни и радиостанции «Большой Коминтерн» создавались в Нижнем Новгороде сверхмощные ламповые усилители. И именно Нижегородская радиолаборатория организовала первые радиоконцерты, инициатором которых стал ее директор Михаил Бонч-Бруевич. Его друг и соратник нижегородский композитор Александр Касьянов много позже вспоминал о результате первой трансляции: «Через два дня Михаил Александрович принес в музыкальный техникум целый ворох писем и телеграмм из разных городов от людей, слушавших эту передачу. О хорошей слышимости писали из Арзамаса, Владимира, из волжских городов – Саратова, Самары, Симбирска...»

Вскоре такие радиоконцерты стали регулярными. В журнале «Техника связи» сообщалось: «Отмечены случаи приема концертов на расстоянии более 3000 верст». И далее: «Во время концерта над радиостанцией парил аэроплан, приемная станция которого давала возможность летчикам слушать концерт под облаками».

Романтика в 1920-е удивительным образом сочеталась с прагматикой, мечты о концертах под облаками – с декретами о тысячах тракторов для победы над голодом. В том же 1922-м газеты писали об аншлагах на концертах радиомузыки Льва Термена. Вот цитата: «Ильич выдвинул на первое место кино, так как это электрифицированный театр, допускающий размножение… Изобретение Термена – музыкальный трактор, идущий на смену сохе…»

Центральная газета большевиков «Правда» пишет в октябре 1921 года об изобретении Термена более подробно: «Ознакомив слушателей с конструкцией катодного реле, т. Термен указал на возможности воспроизведения электрическим путем музыкальных звуков и весьма талантливо продемонстрировал поражающие по своим внешним проявлениям опыты: двигая в воздухе рукой перед металлическим экраном, он воспроизводил звуки от мембраны, включенной в цепь, регулируя высоту тона в зависимости от расстояния руки от экрана. Изумленная аудитория прослушала целый ряд воспроизведенных указанным образом сложных музыкальных произведений…» Петроград, Москва, Псков, Нижний Новгород, Ярославль, Рыбинск – более 150 выступлений Льва Термена с терменвоксом в городах и селах страны, которая, по словам ленинского собеседника писателя-фантаста Герберта Уэллса, все еще лежала «во мгле».

Как могли, затопившую Россию мглу невежества разгоняли и сотрудники Нижегородской радиолаборатории. Они давали советы любителям и передавали в эфире их отклики и пожелания. Живой и свободный язык радиобесед вполне соответствует стилю тогдашней прозы и публицистики. Вот отрывок из радиобеседы (октябрь 1926 года):

«Приходит зима. Любитель подправил свою антенну. Привел в порядок заброшенный на лето приемник и готовится к новому сезону, навстречу новым успехам, новым рекордам. Любитель вырос, появилось много новых станций. Что готовит нам новый сезон?..» Любопытно, что образ радиолюбителя здесь списан с крестьянина: любитель тоже живет природными ритмами, поправляет антенну, словно покосившийся забор, и с надеждой на урожай смотрит в небо…

Размах деятельности адептов лозунга «радио в массы» был таков, что радиомузыка стала даже литературным клише. Например, в романе «Бамбочада» весьма популярного тогда петербуржца Константина Вагинова о главном герое написано следующее: «Кроме бухарского цирка, Евгений уже побывал режиссером Халибуканского театра и аккомпаниатором нижегородской радиостанции, электромонтером и актером передвижного коллектива и секретарем одной из газет на побережье Крыма, но сейчас он был безработный». Такое упоминание дорогого стоит. Тем более, оно не единственное. Про радио – у Пильняка, Ильфа и Петрова, Огнева и Платонова…

Очевидно, что энтузиазм нижегородских пропагандистов радиокультуры привлекал не только продвинутых читателей, но и практиков-рукоделов. Те книжек много не читали – и авторы и редакторы статей, лекций и радиобесед приноравливались к их языку и кругозору.

Массовая культура эпохи нэпа была поистине массовой. Но любопытно, что тема радио проявлялась как в элитарной, так и в профанной культуре того времени. И если Хлебников пророчествовал: «Мусоргский будущего дает всенародный вечер своего творчества, опираясь на приборы Радио в пространном помещении от Владивостока до Балтики, под голубыми стенами неба...», – Вагинов иронизировал: «Грамотный и культурный человек был для Дерябкина первый гость. Хозяин жаждал просвещения... Он слушал радио. Радио приводило в восхищение Дерябкина. Ему казалось, что благодаря радио он сможет узнать все на свете. Он может просвещаться насчет оперы, не надо терять времени на трамвай, да и экономия какая... В будние дни по вечерам Дерябкин угощал гостей радио. Липочка разливала чай, гости кушали, пили, а в это время женский голос пел цыганские романсы, доносились томные вздохи гавайских гитар, декламировались стихи, исполнялась музыка датских или других композиторов. Иногда целиком прослушивалась опера. Сам Дерябкин устроил из бумаги громкоговоритель и отлакировал его. Черная труба стояла на столе рядом с вареньем и кричала, и пела, и смеялась, и передавала нежнейшие звуки».

Радиоконцерты способствовали популярности радиолюбительства, благо тогдашний ЦИК принял специальный декрет о свободе радиоэфира. Любители создали свою субкультуру с неписаными правилами, со своеобразным ночным (ночью прием лучше!) образом жизни. Эрнст Кренкель, знаменитый полярник, а в двадцатых годах начинающий радист, позже вспоминал: «…Когда глухой ночью тускло светилось в огромном доме единственное окно, можно было не сомневаться, что, примостившись в уголке у своих аппаратов, затенив лампу, чтобы не мешать спящим домочадцам, работает радиолюбитель». Он пояснял, как тогда выглядел самодельный радиопередатчик: «фанерная коробка, катушка из толстой медной проволоки и две лампы». Схемы подобных передатчиков разрабатывались и печатались в радиолюбительских журналах. Так, в Нижегородской радиолаборатории в 1925 году было создано несколько вариантов коротковолновых десятиваттных радиопередатчиков. «В неказистом фанерном ящике, – писал Кренкель, – рождается по твоей воле радиоволна. Вот она побежала по проводу на крышу и там сорвалась, чтобы с непостижимой скоростью, протыкая облака, мчаться в стратосферу до отражающего слоя. Здесь, на высоте сотен километров, волна меняет направление и под углом возвращается на землю. Так, гигантскими скачками, то вверх, то вниз, волна бежит, опоясывая весь земной шар. Кто же примет ее, услышит и ответит?»

«Установить самую дальнюю, самую интересную, самую необычную связь – мечта любого радиолюбителя-коротковолновика. Каждая связь заканчивается просьбой о присылке квитанции, а партнер отменно вежливо обещает ее прислать», – добавляет Кренкель.

Любопытно, что, не имея специального ресурса на дорогостоящие эксперименты по изучению новых в тогдашней практике коротких радиоволн, сотрудники НРЛ привлекали к своим исследованиям радиолюбителей. Нижегородская станция выходила в эфир в заранее объявленное время, а любители, поймав ее сигнал, описывали в письмах условия и особенности приема. Такие экспериментальные радиотрассы связывали Нижний Новгород с Ташкентом, Владивостоком, Берлином, а потом благодаря Кренкелю и с Новой Землей.

В экспозиции нынешнего музея науки Нижегородского университета «Нижегородская радиолаборатория» выставлен макет передатчика, переданного Кренкелю руководством НРЛ для арктических радиоэкспериментов. Кренкель регулярно связывался в нижегородцами, его передачи помогли разобраться с влиянием на коротковолновую связь приполярных факторов – того же северного сияния. Через два года после посещения Нижегородской радиолаборатории, зимуя на полярной станции в бухте Тихой на Земле Франца-Иосифа, Кренкель установил мировой рекорд, связавшись с американской антарктической экспедицией адмирала Берга. Именно тогда была установлена двухсторонняя связь между самой северной и самой южной радиостанциями земного шара. А несколько ранее молодой сотрудник радиолаборатории нижегородец Федор Лбов первым из отечественных любителей связался на коротких волнах с заграницей, чему была посвящена обложка журнала «Радиолюбитель».

Пропаганда радиолюбительства в двадцатые годы считалась государственным делом. По всей стране проходили лекции с демонстрацией радиоприема. Создавались радиокружки среди курсантов и моряков, студентов и рабочих. Устраивались фотовыставки, издавались специальные журналы и газеты. Расположенная на высоком берегу Волги, Нижегородская радиолаборатория стала настоящим маяком для российских радиолюбителей.

Ведущий инженер радиолаборатории Олег Лосев разработал прибор, ставший символом десятилетия – приемник «Кристадин» с кристаллом-детектором вместо электронной лампы. Некоторая неустойчивость приема с лихвой компенсировалась дешевизной деталей и простотой конструкции приемника. По сути, «Кристадин» Лосева – предшественник будущих транзисторных приемников. Тогда, в 1920-е, ламповые схемы вытеснили полупроводники, которые вернулись в радиовещание позже, в 1950-х, во многом благодаря его пионерским исследованиям.

О радио в 1920-х писались стихи и повести, снимались игровые киноленты. К этой теме обращались и кинодокументалисты. Яркий пример – киножурнал «Радиоправда» 1925 года режиссера Дзиги Вертова. Съемочная группа зафиксировала радиофикацию одного из сел. Как спиливают дерево в лесу для радиомачты и везут его в деревню. Как устанавливают мачту и натягивают антенну. Как подключают радиоприемник и слушают далекую Москву... В деревне строительство радиоточки становилось общим делом и общим праздником. Для неграмотной аграрной страны радио – это стремление в далекое будущее, но это одновременно и возвращение в глубокое прошлое: к традиции обряда, хоровода, хора... На кинохронике 1925 года дети так завороженно смотрят на верхушку радиомачты, что кажется, они вглядываются в свое будущее. Под шорохи помех радиоэфира им грезится эра радио – «эра светлых годов» из пионерского гимна, написанного в том же 1922 году, когда техника и музыка так плодотворно соединились в эфире.

В 1925 году, предсказывая будущее музыки, Арсений Авраамов, автор и дирижер уникальной «Симфонии гудков», где музыкальными инструментами были фабричные сирены, пулеметы, паровозы, аэропланы и артиллерийские орудия, пишет: «...А коли “не хватает” звучности фабричных гудков, о чем, повторяю, мечтать прикажете? Ясно: об аппарате Термена, установленном на планирующем над Москвою аэро. Аэрорадиосимфония! Ее-то мы во всяком случае еще услышим!»

Евгений Стрелков