"«На государственном уровне, к сожалению, часто поддерживается мракобесие»"
Доктор филологических наук, профессор Высшей школы экономики Гасан Гусейнов – о контрабанде липовой науки, любви к астрономии и болтливых разведчиках
– Зачем вообще нужна классическая филология?
– Классическая филология медленно-медленно разворачивает живущий в языках современного человека в свернутом виде мир идей, образов, тем, мотивов, выраженных на греческом и латинском языках, и устанавливает их связь с самыми болезненными темами нашей современности, помогая иной раз понять траекторию будущего развития мысли, науки, техники. Без классической филологии не было бы ни Линнея, ни Ньютона, ни современных компьютерных программ. Стив Джобс не шутил, когда говорил, что за разговор с Сократом отдал бы половину своего состояния. Вот классическая филология такой разговор и обеспечивает.
– А какие науки вам интересны, кроме своей?
– Биология и астрономия.
– Вот они как раз сейчас самые популярные. Как вы думаете, почему так? И сможет ли филология занять лидирующее место в популяризации?
– Надо же, как интересно! Филология как раз и существует отчасти для популяризации успехов этих наук. Переворот в биологии, связанный с открытием ДНК, а в последнее время – и с расширением прикладных возможностей, распространяет метафору языка не только на понимание новой жизни, но и на создание новых языков и составление из них новых предложений и текстов. Конечно, немедленно возникают сопутствующие вопросы философского и этического порядка, но сама биология отчасти становится креативной филологической дисциплиной. Это касается и астрономии, (до) исторически восходящей к древней – солярной, лунарной – мифологии, а теперь по-новому ставящей вопросы понимания и толкования сигналов из космоса. Для филолога-классика карта звездного неба – важнейшая матрица, без которой нельзя толком понять ни Гомера, ни александрийских поэтов, ни Овидия. Хотя то, что видит современная астрономия, находится далеко за пределами представимого греками и римлянами, все же те видения, отчет о которых мы читаем в «Сне Сципиона» Цицерона, разве не подтолкнули многих к занятиям именно астрономией? Хорошо, когда филология – служанка и спутница этих наук и их истории.
– Как бы вы могли охарактеризовать обстановку в научной среде в России?
– Обстановку в целом я, конечно, не знаю. Там, где мне положение более-менее известно, обстановка не очень хорошая, потому что на государственном уровне, к сожалению, часто поддерживается мракобесие, за которым радостно бегут и заспанные бывшие советские люди, в которых пробудились совершенно первобытные суеверия, а разум (пока) спит. С другой стороны, остаточное советское же представление, что наука – дело полезное, и корочки нужны, понуждает слишком многих прохвостов к обретению магистерских, кандидатских и докторских степеней. В итоге – коррупция в области даже не образования, а… контрабанды липовой науки. Как, черт побери, объяснить студентам, что плагиат – зло, если плагиаторы имеются среди весьма высокопоставленных людей. При этом государство в лице ВАК (Высшая аттестационная комиссия. – Прим. ред.) изо всех сил отбрыкивается от попыток научного сообщества самоочиститься.
– Как вы считаете, чем закончится дело о лишении Мединского докторской степени?
– К науке его труды отношения не имеют. Это даже не публицистика, а какой-то оскорбительный вздор. Но у него очень влиятельные покровители, сами с липовыми диссертациями, а массовое представление о гуманитарных и социальных науках все равно неблагоприятное для науки, так что пока – ничем.
– Как бороться с плагиатом и всеми этими «почетными академиками ВРАЛ»?
– Объяснить никому ничего нельзя. Все познается только на примерах. Государство подает пример кражи чужой собственности, министр или преподаватель тырит чужие тексты страницами, молодой человек видит это. Наступает момент, когда зло должно быть наказано. А оно не наказано. Вот и все. После этого совершенно непонятно, почему молодой человек должен верить кому-то, кто из любви к искусству рассуждает о вреде плагиата и прочих вещах.
– Можете пересказать простыми словами тему вашей докторской диссертации?
– Конечно. Она о том, как на протяжении первого постсоветского десятилетия специальные слова и выражения, сложившиеся как особый язык идеологии в СССР, особенно в сталинское время, не ушли из языка, а в нем даже и закрепились. К началу нулевых годов живучесть некоторых идеологических формул помогла созданию неожиданной новой общественно-политической ситуации, которая в годы перестройки или в начале 1990-х могла казаться безвозвратно ушедшей.
– Читаете ли вы рецензии на ваши книги, и если да, то какой отзыв был самым запоминающимся?
– Конечно, читаю. Больше всего мне запомнилась рецензия одной ученой коллеги, которая начала отзыв на мой словарь с возмущения: что, мол, это за книга, если перед ее чтением надо обязательно знакомиться с предисловием! И зачем называть книгу «Материалы к словарю», если это – словарь? Решив, что это словарь, рецензентка пропустила предисловие, а в результате предъявила мне претензии, что, мол, такого-то и такого-то имени она у меня не нашла, между тем как все это было легче легкого найти и по именному указателю, и – прочитав трехстраничное введение. Это об отрицательном отзыве. А положительные тоже запомнились. Например, одна коллега из Хайфы – Мария Еленевская – на нескольких страницах изложила мою, так сказать, концепцию гораздо четче и во многом гораздо глубже, чем я сам ее себе представлял.
– Чем отличается преподавание в США от преподавания в России? Что вообще вас мотивирует этим заниматься?
– США – огромная страна, где много разных укладов. Опыт преподавания в Америке у меня слишком скромный для обобщений – всего один семестр, правда, в прекрасном Дартмутском колледже. Наверное, главное – в зависимости преподавателя от оценки его труда самими студентами. Ну и, ясное дело, на Западе преподаватели выходят на пенсию, а у нас люди вынуждены работать до посинения, потому что на пенсию не прожить. Это страшно тормозит развитие образования. Мы, люди, которым за 60, волей-неволей заедаем молодых, даже своим самым лояльным, но – патерналистским отношением. А самое интересное в преподавании – наблюдать, как меняется человек, который прочитал что-то почти только потому, что ты ему это посоветовал. Наблюдать за этими изменениями – огромная привилегия.
– Какая книга (художественная или нон-фикшн) поразила вас за последнее время? И еще: есть ли у вас литературные guilty pleasure, то есть вы понимаете, что книга невысокого качества, но она вами действительно любима?
– Из недавних поразила книга Леонида Махлиса о певце Михаиле Александровиче, выпущенная издательством «Весь мир» в прошлом году – тем, что такие книги вообще возможны в России. Прочитанные друг за другом две мемуарные книги – английского филолога-классика, который дошел пешком от Оксфорда до Стамбула через Германию в 1935 году, и американского психолога, который в 1945-м прошел отчасти тем же маршрутом с наступающими частями США и нарисовал самый детальный портрет немецкого общества в первые дни и недели после разгрома. Guilty pleasure? Есть. Перечитываю мемуары чекистов. Разведчики и палачи – самые болтливые люди на свете. Выжившие гниды, в том числе и весьма талантливые, даже когда врут, разбалтывают всю правду о себе и о системе, то есть сами обнаруживают свою сущность врагов рода человеческого, предателей.
– Как отдыхают доктора наук?
– Хочется что-нибудь остроумное ответить, но не получается.
– Классическая филология медленно-медленно разворачивает живущий в языках современного человека в свернутом виде мир идей, образов, тем, мотивов, выраженных на греческом и латинском языках, и устанавливает их связь с самыми болезненными темами нашей современности, помогая иной раз понять траекторию будущего развития мысли, науки, техники. Без классической филологии не было бы ни Линнея, ни Ньютона, ни современных компьютерных программ. Стив Джобс не шутил, когда говорил, что за разговор с Сократом отдал бы половину своего состояния. Вот классическая филология такой разговор и обеспечивает.
– А какие науки вам интересны, кроме своей?
– Биология и астрономия.
– Вот они как раз сейчас самые популярные. Как вы думаете, почему так? И сможет ли филология занять лидирующее место в популяризации?
– Надо же, как интересно! Филология как раз и существует отчасти для популяризации успехов этих наук. Переворот в биологии, связанный с открытием ДНК, а в последнее время – и с расширением прикладных возможностей, распространяет метафору языка не только на понимание новой жизни, но и на создание новых языков и составление из них новых предложений и текстов. Конечно, немедленно возникают сопутствующие вопросы философского и этического порядка, но сама биология отчасти становится креативной филологической дисциплиной. Это касается и астрономии, (до) исторически восходящей к древней – солярной, лунарной – мифологии, а теперь по-новому ставящей вопросы понимания и толкования сигналов из космоса. Для филолога-классика карта звездного неба – важнейшая матрица, без которой нельзя толком понять ни Гомера, ни александрийских поэтов, ни Овидия. Хотя то, что видит современная астрономия, находится далеко за пределами представимого греками и римлянами, все же те видения, отчет о которых мы читаем в «Сне Сципиона» Цицерона, разве не подтолкнули многих к занятиям именно астрономией? Хорошо, когда филология – служанка и спутница этих наук и их истории.
– Как бы вы могли охарактеризовать обстановку в научной среде в России?
– Обстановку в целом я, конечно, не знаю. Там, где мне положение более-менее известно, обстановка не очень хорошая, потому что на государственном уровне, к сожалению, часто поддерживается мракобесие, за которым радостно бегут и заспанные бывшие советские люди, в которых пробудились совершенно первобытные суеверия, а разум (пока) спит. С другой стороны, остаточное советское же представление, что наука – дело полезное, и корочки нужны, понуждает слишком многих прохвостов к обретению магистерских, кандидатских и докторских степеней. В итоге – коррупция в области даже не образования, а… контрабанды липовой науки. Как, черт побери, объяснить студентам, что плагиат – зло, если плагиаторы имеются среди весьма высокопоставленных людей. При этом государство в лице ВАК (Высшая аттестационная комиссия. – Прим. ред.) изо всех сил отбрыкивается от попыток научного сообщества самоочиститься.
– Как вы считаете, чем закончится дело о лишении Мединского докторской степени?
– К науке его труды отношения не имеют. Это даже не публицистика, а какой-то оскорбительный вздор. Но у него очень влиятельные покровители, сами с липовыми диссертациями, а массовое представление о гуманитарных и социальных науках все равно неблагоприятное для науки, так что пока – ничем.
– Как бороться с плагиатом и всеми этими «почетными академиками ВРАЛ»?
– Объяснить никому ничего нельзя. Все познается только на примерах. Государство подает пример кражи чужой собственности, министр или преподаватель тырит чужие тексты страницами, молодой человек видит это. Наступает момент, когда зло должно быть наказано. А оно не наказано. Вот и все. После этого совершенно непонятно, почему молодой человек должен верить кому-то, кто из любви к искусству рассуждает о вреде плагиата и прочих вещах.
– Можете пересказать простыми словами тему вашей докторской диссертации?
– Конечно. Она о том, как на протяжении первого постсоветского десятилетия специальные слова и выражения, сложившиеся как особый язык идеологии в СССР, особенно в сталинское время, не ушли из языка, а в нем даже и закрепились. К началу нулевых годов живучесть некоторых идеологических формул помогла созданию неожиданной новой общественно-политической ситуации, которая в годы перестройки или в начале 1990-х могла казаться безвозвратно ушедшей.
– Читаете ли вы рецензии на ваши книги, и если да, то какой отзыв был самым запоминающимся?
– Конечно, читаю. Больше всего мне запомнилась рецензия одной ученой коллеги, которая начала отзыв на мой словарь с возмущения: что, мол, это за книга, если перед ее чтением надо обязательно знакомиться с предисловием! И зачем называть книгу «Материалы к словарю», если это – словарь? Решив, что это словарь, рецензентка пропустила предисловие, а в результате предъявила мне претензии, что, мол, такого-то и такого-то имени она у меня не нашла, между тем как все это было легче легкого найти и по именному указателю, и – прочитав трехстраничное введение. Это об отрицательном отзыве. А положительные тоже запомнились. Например, одна коллега из Хайфы – Мария Еленевская – на нескольких страницах изложила мою, так сказать, концепцию гораздо четче и во многом гораздо глубже, чем я сам ее себе представлял.
– Чем отличается преподавание в США от преподавания в России? Что вообще вас мотивирует этим заниматься?
– США – огромная страна, где много разных укладов. Опыт преподавания в Америке у меня слишком скромный для обобщений – всего один семестр, правда, в прекрасном Дартмутском колледже. Наверное, главное – в зависимости преподавателя от оценки его труда самими студентами. Ну и, ясное дело, на Западе преподаватели выходят на пенсию, а у нас люди вынуждены работать до посинения, потому что на пенсию не прожить. Это страшно тормозит развитие образования. Мы, люди, которым за 60, волей-неволей заедаем молодых, даже своим самым лояльным, но – патерналистским отношением. А самое интересное в преподавании – наблюдать, как меняется человек, который прочитал что-то почти только потому, что ты ему это посоветовал. Наблюдать за этими изменениями – огромная привилегия.
– Какая книга (художественная или нон-фикшн) поразила вас за последнее время? И еще: есть ли у вас литературные guilty pleasure, то есть вы понимаете, что книга невысокого качества, но она вами действительно любима?
– Из недавних поразила книга Леонида Махлиса о певце Михаиле Александровиче, выпущенная издательством «Весь мир» в прошлом году – тем, что такие книги вообще возможны в России. Прочитанные друг за другом две мемуарные книги – английского филолога-классика, который дошел пешком от Оксфорда до Стамбула через Германию в 1935 году, и американского психолога, который в 1945-м прошел отчасти тем же маршрутом с наступающими частями США и нарисовал самый детальный портрет немецкого общества в первые дни и недели после разгрома. Guilty pleasure? Есть. Перечитываю мемуары чекистов. Разведчики и палачи – самые болтливые люди на свете. Выжившие гниды, в том числе и весьма талантливые, даже когда врут, разбалтывают всю правду о себе и о системе, то есть сами обнаруживают свою сущность врагов рода человеческого, предателей.
– Как отдыхают доктора наук?
– Хочется что-нибудь остроумное ответить, но не получается.
