"Старческий гедонизм"
«Селедка» публикует воспоминания и размышления Александра Левинтова – интеллектуала, географа, писателя и главного гастрономического гуру газеты. А еще ему 73 года
Русский гедонизм (не путать с гедонизмом уже сильно постаревших новых русских и вечнозеленых российских чиновников) носит героический и рисковый характер: «Черт с ним, но я это сожру». Старческий русский гедонизм еще более радикален: «Пусть я сдохну, но я это сожру!»
По счастью, таких у нас совсем немного, и их становится все меньше и меньше.
Если говорить о старческом гедонизме как массовом явлении, то он держится прежде всего на спонтанных воспоминаниях.
Для нас самым надежным проводником в мир спонтанных воспоминаний является обоняние: запах свежескошенного сена, горящей, точнее загорающейся, бересты, свежеиспеченного черного хлеба, горящей осенней листвы и печеной в золе картошки. Я бы отнес сюда и запах распаренного березового веника, но для этого надо слишком долго не ходить в баню.
Наверное, это происходит потому, что запахи невоспроизводимы сознательно. А еще это может быть связано с тем, что кто-то, например Дарвин, произошел от обезьяны, а я и некоторые другие – от собаки…
Вторым по силе, несомненно, является вкус: однажды на международной выставке «Интердринк» в Хаммеровском центре (это было в середине 90-х) я, пробуя у стойки разные сорта «Камю», в одном из них вдруг неожиданно вспомнил вкус трехзвездочного армянского 50-х годов. Сразу вспомнилась первая восхитительная бурная встреча с этим напитком, другие редкие свидания – теперь такой коньяк в Армении уже не делают.
Третьим является слух: музыка обладает магическим свойством пробуждать воспоминания о давно-давно пережитом, с необыкновенной точностью воспроизводя погребенные чувства и обстоятельства. И когда вдруг я слышу «Маленький цветок», то тут же ощущаю во рту тягостную сладость ликера «Абрикосовый», под пары которого танцевал на школьном вечере с так нравившейся мне одноклассницей.
А вот слово и зрительные картины таким свойством почти не обладают: наверное, они слишком конкретны и актуальны для меня.
После этого вступления мне хотелось бы выделить не одну – пять ролей спонтанных воспоминаний в моей жизни (у кого-то их больше или меньше, и они вообще другие – моя задача лишь начать размышления собеседников, не более того).
Первая: спонтанные воспоминания – толчки творчества. Что может быть спонтаннее молнии? А ведь именно от Зевса и Мнемозины, богини памяти, рождены были музы. Однажды в Америке (а я прожил в этой стране почти девять лет) я совершенно неожиданно увидел в одном парке крапиву. До того я расспрашивал знакомых мне американцев об этом растении, но они только недоумевали. Я уже было решил, что в Калифорнии она не водится, и надо же – целые заросли! И тут же стало рождаться:
Когда поля освободятся от снегов
и ветры шалые с пустых небес повеют,
я тихо за город из зарослей домов
уйду – и вдруг, на время, подобрею.
Когда еще – ни птиц, ни соловьев,
и только лед сошел в холодных струях,
я оторвусь от суеты и снов,
по перелескам солнечным кочуя.
Нарву крапивы, колкой и мохнатой,
она земною горечью полна,
и щи сварю, как матушка когда-то:
картошка, соль, крапива и вода.
Пусть детство ленинградское вернется,
рахит, цинга, бесплатный рыбий жир;
и боль в висках так трепетно сожмется,
и просветлеет под слезою мир.
И я в слезах тоски по мертвым милым
забудусь и запутаюсь, как в сеть;
и за оградою расчищенной могилы
крапива памяти все будет зеленеть.
Второе: прорыв из эмоций в сантименты. Благодаря Фрейду мы знаем, что есть сознание и подсознание. Но точно так же в сфере чувств есть экспликативные эмоции, выплескиваемые вовне, и потаенные импликативные сантименты. Входов в интимный мир переживаний много, но один из них несомненен – спонтанные воспоминания. И надо быть бесконечно благодарным за наводнения воспоминаний, погружающие нас в сантименты и выбивающие из нас слезу или поток слез, умиление.
Третье: глотки свободы. Пользуясь понятием Мартина Хайдеггера, мы все в поставе, в суете обязанностей и расписаний. Еще больше мы суетимся по поводу будущего, что уж совсем неправильно и не по-христиански. И вдруг – неожиданно, «средь шумного бала, случайно» – к нам приходит воспоминание, и мы – свободны! Мы входим в забытый мир как в храм, благоговейно и никуда не опаздывая. Мы вырываемся из постава, из яростной злобы дня и предаемся плавному течению воспоминаний…
Четвертое: укоры совести. В ночи и средь бела дня нас вдруг обдаст жаром горючих воспоминаний о свершенном нами зле – мы знаем, что ничего уже не исправить и не поправить, тем горячее наше раскаяние, тем глубже осознание своей греховности, тем больше шансов признать свое несовершенство. Укоры совести – немногое, за что мы можем цепляться как за спасение, но именно они приходят чаще спонтанно, чем сознательно, по крайней мере у меня, маловера.
Пятое: онтологический синтез. Основное средство мышления – различения. Различительные способности определяют наши мыслительные возможности. Но аналитика, по моему убеждению, вторична относительно синтеза. И когда говорят, что Библия начинается с различений, то просто пользуются плохим переводом. В первоисточнике Бытие действительно начинается с фразы: «В начале времен сотворил Бог небо и землю», но Евангелие от Иоанна правильнее было бы перевести так: «В сути начала – Слово». И нас меньше всего интересует хронология мироздания и подлинно волнует суть творения, его синтетический смысл, его онтология.
Только благодаря спонтанным воспоминаниям, приходящим поперек или вспять нашему логическому, нашему аналитическому пути по жизни, формируется и поддерживается целостное и внутренне непротиворечивое представление о мире, хотя и сотканное редкими и небрежными стежками спонтанных воспоминаний.
Все спонтанно вспоминаемое кажется нам неимоверно вкусным…
Старческий гедонизм не чурается нового: а то ведь так и помрешь, не попробовав на вкус, что такое паюсная икра или жареная саранча.
Но вот что отвергает старческий гедонизм, так это все полезное и безвкусное: мы морщимся, отворачиваемся, пытаемся опрокинуть и в упор не желаем это есть, жевать и глотать – в нас бунтует не мирящееся с нашей немощью, старостью и близкой смертью человеческое достоинство.
По счастью, таких у нас совсем немного, и их становится все меньше и меньше.
Если говорить о старческом гедонизме как массовом явлении, то он держится прежде всего на спонтанных воспоминаниях.
Для нас самым надежным проводником в мир спонтанных воспоминаний является обоняние: запах свежескошенного сена, горящей, точнее загорающейся, бересты, свежеиспеченного черного хлеба, горящей осенней листвы и печеной в золе картошки. Я бы отнес сюда и запах распаренного березового веника, но для этого надо слишком долго не ходить в баню.
Наверное, это происходит потому, что запахи невоспроизводимы сознательно. А еще это может быть связано с тем, что кто-то, например Дарвин, произошел от обезьяны, а я и некоторые другие – от собаки…
Вторым по силе, несомненно, является вкус: однажды на международной выставке «Интердринк» в Хаммеровском центре (это было в середине 90-х) я, пробуя у стойки разные сорта «Камю», в одном из них вдруг неожиданно вспомнил вкус трехзвездочного армянского 50-х годов. Сразу вспомнилась первая восхитительная бурная встреча с этим напитком, другие редкие свидания – теперь такой коньяк в Армении уже не делают.
Третьим является слух: музыка обладает магическим свойством пробуждать воспоминания о давно-давно пережитом, с необыкновенной точностью воспроизводя погребенные чувства и обстоятельства. И когда вдруг я слышу «Маленький цветок», то тут же ощущаю во рту тягостную сладость ликера «Абрикосовый», под пары которого танцевал на школьном вечере с так нравившейся мне одноклассницей.
А вот слово и зрительные картины таким свойством почти не обладают: наверное, они слишком конкретны и актуальны для меня.
После этого вступления мне хотелось бы выделить не одну – пять ролей спонтанных воспоминаний в моей жизни (у кого-то их больше или меньше, и они вообще другие – моя задача лишь начать размышления собеседников, не более того).
Первая: спонтанные воспоминания – толчки творчества. Что может быть спонтаннее молнии? А ведь именно от Зевса и Мнемозины, богини памяти, рождены были музы. Однажды в Америке (а я прожил в этой стране почти девять лет) я совершенно неожиданно увидел в одном парке крапиву. До того я расспрашивал знакомых мне американцев об этом растении, но они только недоумевали. Я уже было решил, что в Калифорнии она не водится, и надо же – целые заросли! И тут же стало рождаться:
Когда поля освободятся от снегов
и ветры шалые с пустых небес повеют,
я тихо за город из зарослей домов
уйду – и вдруг, на время, подобрею.
Когда еще – ни птиц, ни соловьев,
и только лед сошел в холодных струях,
я оторвусь от суеты и снов,
по перелескам солнечным кочуя.
Нарву крапивы, колкой и мохнатой,
она земною горечью полна,
и щи сварю, как матушка когда-то:
картошка, соль, крапива и вода.
Пусть детство ленинградское вернется,
рахит, цинга, бесплатный рыбий жир;
и боль в висках так трепетно сожмется,
и просветлеет под слезою мир.
И я в слезах тоски по мертвым милым
забудусь и запутаюсь, как в сеть;
и за оградою расчищенной могилы
крапива памяти все будет зеленеть.
Второе: прорыв из эмоций в сантименты. Благодаря Фрейду мы знаем, что есть сознание и подсознание. Но точно так же в сфере чувств есть экспликативные эмоции, выплескиваемые вовне, и потаенные импликативные сантименты. Входов в интимный мир переживаний много, но один из них несомненен – спонтанные воспоминания. И надо быть бесконечно благодарным за наводнения воспоминаний, погружающие нас в сантименты и выбивающие из нас слезу или поток слез, умиление.
Третье: глотки свободы. Пользуясь понятием Мартина Хайдеггера, мы все в поставе, в суете обязанностей и расписаний. Еще больше мы суетимся по поводу будущего, что уж совсем неправильно и не по-христиански. И вдруг – неожиданно, «средь шумного бала, случайно» – к нам приходит воспоминание, и мы – свободны! Мы входим в забытый мир как в храм, благоговейно и никуда не опаздывая. Мы вырываемся из постава, из яростной злобы дня и предаемся плавному течению воспоминаний…
Четвертое: укоры совести. В ночи и средь бела дня нас вдруг обдаст жаром горючих воспоминаний о свершенном нами зле – мы знаем, что ничего уже не исправить и не поправить, тем горячее наше раскаяние, тем глубже осознание своей греховности, тем больше шансов признать свое несовершенство. Укоры совести – немногое, за что мы можем цепляться как за спасение, но именно они приходят чаще спонтанно, чем сознательно, по крайней мере у меня, маловера.
Пятое: онтологический синтез. Основное средство мышления – различения. Различительные способности определяют наши мыслительные возможности. Но аналитика, по моему убеждению, вторична относительно синтеза. И когда говорят, что Библия начинается с различений, то просто пользуются плохим переводом. В первоисточнике Бытие действительно начинается с фразы: «В начале времен сотворил Бог небо и землю», но Евангелие от Иоанна правильнее было бы перевести так: «В сути начала – Слово». И нас меньше всего интересует хронология мироздания и подлинно волнует суть творения, его синтетический смысл, его онтология.
Только благодаря спонтанным воспоминаниям, приходящим поперек или вспять нашему логическому, нашему аналитическому пути по жизни, формируется и поддерживается целостное и внутренне непротиворечивое представление о мире, хотя и сотканное редкими и небрежными стежками спонтанных воспоминаний.
Все спонтанно вспоминаемое кажется нам неимоверно вкусным…
Старческий гедонизм не чурается нового: а то ведь так и помрешь, не попробовав на вкус, что такое паюсная икра или жареная саранча.
Но вот что отвергает старческий гедонизм, так это все полезное и безвкусное: мы морщимся, отворачиваемся, пытаемся опрокинуть и в упор не желаем это есть, жевать и глотать – в нас бунтует не мирящееся с нашей немощью, старостью и близкой смертью человеческое достоинство.
