"«Когда люди хотят стихов как хлеба – это значит, что люди недополучают обычного хлеба»"
Поэт, главный редактор Colta.ru Мария Степанова – о зацикленности на перебирании сувениров недавнего прошлого, реабилитирующем чтении и сложных временах для благотворительности
Я редактор – это дело я знаю и умею, я неплохой придумыватель медиа и организатор этого процесса. Я с большей легкостью готова носить наклейку «медиаменеджер», чем «журналист»: когда речь заходит о журналистике, я начинаю неловко ерзать, потому что Colta живет немножко поперек тех правил, в которых существуют традиционные медиа. Мы такой странный партизанский корабль, который плавает себе куда хочет под собственным флагом. У нас нет особых законов, кроме законов составления текста и законов здравого смысла, которым трудно не подчиняться. У нас уже три года нет никакого хозяина, который бы приходил к нам и объяснял, какими нам быть, каким именно языком с нашей аудиторией нужно говорить. Мы с этим справляемся сами, и, судя по тому, как эта аудитория растет, справляемся хорошо. У нас нет внешней инстанции, которая решала бы за нас, кто мы такие и какими должны стать. Все свои ошибки мы делаем сами, и эти ошибки нам нравятся. В среднем в месяц нас читает сейчас от 600 до 850 тысяч уникальных пользователей. Это – чего уж там – для сайта, который настаивает, что занимается культурным процессом, довольно большая аудитория. А когда такие цифры называешь в какой-нибудь Италии, и подавно оказывается, что это очень много. Я сейчас вроде как скачу на позитивной лошадке, но действительно в истории русских медиа наш сюжет совершенно утопический: нам удалось (и пока продолжает удаваться) сделать независимое издание для большой аудитории, способное прокормить себя. И, что самое главное, симпатичное нам самим.
★ ★ ★
Если бы не читательская поддержка, никакого сайта бы не было уже давно. Когда OpenSpace безвременно закрылся, мы довольно быстро перезапустились, всего за 14 дней. Движок, дизайн, какие-то штуки контентные – все это мы не смогли бы сделать без помощи читателей, знакомых и незнакомых. Помощь была огромной, поддержка была невероятная, и благодарность за нее – та воздушная подушка, на которой мы работаем все эти годы. Сейчас сложные времена для разного рода благотворительности, и то, что наши читатели продолжают нас поддерживать, страшно много для нас значит. Еще и потому, что люди все реже могут позволить себе тратить деньги на ветер. А ведь финансирование медиа – это и есть отапливание воздуха, только я бы убрала отсюда негативные коннотации. Воздух должен быть прогрет, должен быть пригоден для жизни, должен быть осмысленным.
★ ★ ★
У нас довольно специальная ниша: с одной стороны, мы издание для профессионалов, каждый из десяти наших разделов – что-то вроде стенгазеты для того или иного цеха, нас прицельно читают музыкальные критики, арт-сообщество, литераторы. С другой стороны, аудитория каждого раздела неизмеримо шире, и нам удается каким-то образом оставаться интересными и для двух-трех сотен высоких профессионалов, и для сотен тысяч читателей, которых можно описать, применяя какие-то параметры из арсенала социологии. И вот эта одновременная обращенность к очень узкому кругу людей и к огромному числу незнакомцев из самых далеких углов страны становится очень важной. И, если размахивать флагом пафоса, можно сказать, что наша миссия именно в этом.
★ ★ ★
Журналистика в моем понимании – это максимально честная работа с инфоповодом, при этом не лишающая пишущего возможности иметь собственный взгляд на происходящее. Сочетание профессиональной честности и наличие отчетливой позиции – это то, как мы пытаемся работать.
★ ★ ★
Время от времени я пытаюсь сделать какие-то проекты, обращенные к прошлому, поговорить, например, о классическом искусстве в большем объеме, чем у нас заведено сейчас. Сегодня это немного теряет смысл: возник Arzamas Филиппа Дзядко, который работает именно с этим материалом, и мне этот проект очень нравится. Это здорово придумано еще и потому, что он соответствует какому-то безусловно существующему общественному запросу на реабилитирующее чтение – чтение, помогающее восстановиться после ежедневной встречи с новостной лентой. Медленное чтение, которое позволяет хотя бы ненадолго перевести дух, вспомнить о реальном масштабе вещей. Наша история другая; мы хотим говорить ровно о том, что происходит сейчас, мы так себя придумали, а разговор о политике через культуру скоро станет единственной доступной формой разговора о политике. Пока мы есть, этот разговор точно будет продолжаться.
★ ★ ★
Однажды мы сделали опрос о том, каким должен быть главный редактор. И на этот опрос нам отвечали все прекрасные главные редакторы русских медиа, от Галины Тимченко до Елены Нусиновой; можно просто заучить, как десять заповедей, все, что они сказали, и использовать потом как руководство к действию. Главный редактор, безусловно, не должен быть таким, как я. Какие-то вещи в нашем устройстве и нашей работе, думаю, очень сильно искривлены под мой внутренний обиход. Это в каком-то смысле всегда разговор о балансе и соотношении: любая существующая вещь, от художественного произведения до пирога, устроена вокруг баланса того и этого, сочетания ингредиентов. Наш редакционный процесс – это неповоротливая, смешная, очень органическая вещь. Я совершенно не харизматичный главред с «Беломором» в зубах, который точно завернутым матерным комментарием встречает каждый написанный текст. У нас это живая, почти домашняя история, склеенная годами совместной работы, в чем-то диковатая, в чем-то отлаженная до полного блеска. Я страшно боюсь пропустить тот момент, когда нам в очередной раз надо будет измениться, потому что мы перестанем работать на современность и станем, как становятся многие редакции, таким муляжом – музеем-квартирой мещанского быта начала XXI века. Вот этого очень не хотелось бы. С другой стороны, у нашего сайта очень турбулентная история, меняться приходится поневоле и довольно-таки радикально.
★ ★ ★
Мне кажется, что люди сейчас страшно зациклены на перебирании бирюлек и сувениров недавнего прошлого. Мы завороженно наблюдаем за прошедшим – при полной атрофии воли к тому, что касается даже не думанья о будущем, а способности воспринимать настоящее как настоящее, думать о современности, не переводя ее на язык прецедентов и аналогов. В последние годы прецеденты и аналоги, не всегда точные и не всегда сомасштабные, полностью заслонили реальность: вот сейчас я шла здесь, в Нижнем, по Покровке и видела, как люди фотографируются с чугунными болванами в кринолинах или крестьянских рубахах. Так вот, наша современность устроена обратным образом, она своего рода реверс этого фотографирования: мы как бы прячемся за своих предшественников. Не фотографируемся на их фоне, а даем им выйти на первый план, а сами выглядываем из-за чьей-нибудь чугунной спины, и выглядит это странновато. Это довольно уникальная ситуация, которую надо осмыслить и пережить. Которой, по-моему, надо противостоять. Вот мы на Colta пытаемся говорить о современности. Это способ не растерять и не предать настоящее – способ, который мне кажется работающим.
★ ★ ★
Когда-то в юности я себе придумала независимость от себя. Я решила, что точно не хочу быть профессиональным литератором, человеком, который пишет стихи, статью или рассказ, идет с ним в журнал – и дальше его жизнь зависит от того, примет журнал текст или не примет, заплатит или нет. Ему приходится ходить и думать о том, как на эти тексты свою несчастную семью прокормить. Мне казалось, стихо-творная работа должна происходить на собственной тяге. Банальность, но мне это было важно. От краха советской писательской утопии, от разговоров о гонорарах и рекомендациях в писательские союзы, от тогдашней муки этого профессионального сословия, от всего этого такая тоска была ужасная, что я поняла, что буду заниматься чем угодно, но не этим. Вот я и занималась чем угодно: сначала в рекламе работала, потом на телевидении – это любопытный продукт 90-х, тогда работать в этих местах совершенно не казалось странным, это казалось одной из обретаемых свобод, свободой профессионализма. Я довольно долго проработала на телевидении, до тех пор, пока это не стало совсем поперек шерсти. Я занималась «межпрограммкой»: анонсированием фильмов, сериалов, программ, которые идут на канале – сначала на НТВ, потом на РТР, а телевидение постепенно изменялось, мутировало, становилось все больше похожим на сегодняшнее. Я на НТВ пришла в 1997 году, в золотую пору канала, когда относились к телевидению как к науке, непрерывно тестировали новые форматы, а параллельно в прайм-тайм крутили Дэвида Линча. Потом, правда, оказалось, что это никому не нужно.
★ ★ ★
Со стихами дело сегодня обстоит очень и очень неплохо. Давно так не было. Другой вопрос, что у этого сюжета есть свои издержки, которые касаются всех и каждого – вовсе не только читателей стихотворной продукции. Мне кажется, что расцвет поэзии обычно совпадает с какими-то историческими встрясками. Что это значит для нашей реальности – еще только предстоит обнаружить и на собственной шкуре проверить. Я про это писала когда-то, и не очень хочется повторяться, скажу наскоро. Мандельштам в одной из статей вдруг говорит такую странную вещь: поэзия Ахматовой – это такая плотоядная чайка, которая кормится на полях больших сражений, общественных потрясений. Это довольно любопытное сравнение, да? Откуда он взял на поле сражения плотоядную чайку? Это уж скорее более традиционный черный ворон, птица-трупоед. Это, возможно, точное и довольно нелестное сравнение, но пришлось прицепить чайку, чтобы звучало красиво, но при этом передавало то, что он имеет в виду. Я думаю, что его слова относятся не столько к Ахматовой, сколько к устройству поэзии в целом. Есть в определенные эпохи какой-то перепад энергии, который вдруг заставляет слова меняться, комбинироваться по-другому, какая-то сложная словесная химия, внезапное брожение. И это обычно как-то совпадает с историческими переменами. И любопытно еще вот что: интерес к поэзии возникает у людей, которые в обычное время ни в чем таком не замечены. Он тоже вдруг пробуждается на этих исторических ухабах. Как слушали стихи в послереволюционные годы – мы знаем. И вместо Земфиры в каждом киоске продавали портреты Блока. Тиражи поэтических книг тогда, как и теперь, были совсем невелики (это при том, что кинематограф был еще маленький, а рок-концертов и вовсе не было). Это значит, что процент людей, которые читают стихи, всегда одинаков. Потом приходит какой-нибудь 19-й год, и этот процент сразу увеличивается.
★ ★ ★
Меня совершенно устраивают 50 человек на поэтическом чтении. Потому что когда люди хотят стихов как хлеба – это значит, что люди недополучают обычного хлеба. Нормальная ситуация – это когда человек едет в отпуск в Турцию и читает по дороге любовный роман. Если же вместо любовного романа он покупает книгу Сваровского, значит, у него болит. Когда болит массово – к этому нужно присмотреться.
★ ★ ★
Я не очень верю в любовь к стихам, которая возникает при прочтении рифмованной рекламы банка. Чтение стихов – это вещь, которая требует какой-то квалификации, какого-то труда. Это может быть что угодно. Любая вещь искусства требует грамотной расшифровки и может быть прочитана поверхностно или адекватно. Мы даем незаинтересованному читателю возможность заинтересоваться. Чтобы сделать предмет аттрактивным, нужно говорить о нем с определенным уровнем страсти. Как вариант меня устроит ситуация, в которой наша публикация вызовет у читателя возмущение и желание разобраться в предмете самостоятельно.
★ ★ ★
Когда твои стихи нравятся многим, тут есть над чем задуматься, если не испугаться. Стихи ведь написаны на другом, сдвинутом языке, это такая форма разговора о будущем. И он происходит волей-неволей даже с человеком, который всеми силами старается отвернуться. Если он деятельно участвует в чтении стихов, какой бы эта деятельность ни была – попытка понимания, попытка отрицания,он уже так или иначе расширяет будущее для тех, кто идет следом.
★ ★ ★
Если есть возможность читать стихи ребенку, то лучше это делать просто потому, что это входит в состав крови и потом никуда не девается. Он, скорее всего, ничего не запомнит, и то, что ему понравится, будет очень отличаться от того, что ему будет нравиться через 20 лет, когда он будет читать самостоятельно. Но у него возникнет эта клавиатура с бесконечным количеством словесных и звуковых клавиш, у него возникнет представление о внутренней форме стиха, о том, как это должно и может звучать. Другой вопрос в том, что это нужно делать прицельно и очень вовремя. Я с собственным ребенком какое-то время пропустила, мы читали всяких бармалеев, и это было правильно. Чуковский вообще-то прекрасный поэт, и когда читаешь его, обнаруживаешь кучу занятных штук, игры с Лермонтовым, переклички с Гумилевым. И он дает представление о том, что стих – это живая свободная форма, что-то бесконечно варьируемое, со встроенной акробатикой, с возможностью перевернуть систему так и эдак; то, что дети очень чувствуют, на что они очень падки. Когда я к сыну подступала с Мандельштамом, это успеха не имело. Зато с Олейниковым или Заболоцким все прекрасно. Навык любви к стихам нужно, видимо, развивать, но как – не понимаю совершенно. Меня все детство таскали – и спасибо, что таскали – на концерты классической музыки, я сидела уныло в креслах и разглядывала орган, подсчитывая золотые и серебряные трубы. А потом проходит сколько-то лет – и вдруг это прорезается: начинаешь музыку слышать. К этому совершенно нельзя приневолить, это как ветрянка – посидишь рядом, и она переходит от соседа к тебе.
★ ★ ★
Мемуаристика – это бесконечно интересно. Я не вижу практически никакой разницы между своим и чужим фотоальбомом. В именах, датах, портретах, письмах, рассказанных историях я вижу объем материала, предназначенного к спасению. Я понимаю, что наше представление о реальности гораздо тоньше, в самом некомплиментарном смысле, – оно более тощее, чем устроение этой реальности. И что у нас нет практически никакой возможности этому истончению противостоять. Но противостоять-то надо, надо хотя бы на время возвращать прошлому хоть какой-то объем. Это вопрос совести или справедливости, что ли.
★ ★ ★
Если бы не читательская поддержка, никакого сайта бы не было уже давно. Когда OpenSpace безвременно закрылся, мы довольно быстро перезапустились, всего за 14 дней. Движок, дизайн, какие-то штуки контентные – все это мы не смогли бы сделать без помощи читателей, знакомых и незнакомых. Помощь была огромной, поддержка была невероятная, и благодарность за нее – та воздушная подушка, на которой мы работаем все эти годы. Сейчас сложные времена для разного рода благотворительности, и то, что наши читатели продолжают нас поддерживать, страшно много для нас значит. Еще и потому, что люди все реже могут позволить себе тратить деньги на ветер. А ведь финансирование медиа – это и есть отапливание воздуха, только я бы убрала отсюда негативные коннотации. Воздух должен быть прогрет, должен быть пригоден для жизни, должен быть осмысленным.
★ ★ ★
У нас довольно специальная ниша: с одной стороны, мы издание для профессионалов, каждый из десяти наших разделов – что-то вроде стенгазеты для того или иного цеха, нас прицельно читают музыкальные критики, арт-сообщество, литераторы. С другой стороны, аудитория каждого раздела неизмеримо шире, и нам удается каким-то образом оставаться интересными и для двух-трех сотен высоких профессионалов, и для сотен тысяч читателей, которых можно описать, применяя какие-то параметры из арсенала социологии. И вот эта одновременная обращенность к очень узкому кругу людей и к огромному числу незнакомцев из самых далеких углов страны становится очень важной. И, если размахивать флагом пафоса, можно сказать, что наша миссия именно в этом.
★ ★ ★
Журналистика в моем понимании – это максимально честная работа с инфоповодом, при этом не лишающая пишущего возможности иметь собственный взгляд на происходящее. Сочетание профессиональной честности и наличие отчетливой позиции – это то, как мы пытаемся работать.
★ ★ ★
Время от времени я пытаюсь сделать какие-то проекты, обращенные к прошлому, поговорить, например, о классическом искусстве в большем объеме, чем у нас заведено сейчас. Сегодня это немного теряет смысл: возник Arzamas Филиппа Дзядко, который работает именно с этим материалом, и мне этот проект очень нравится. Это здорово придумано еще и потому, что он соответствует какому-то безусловно существующему общественному запросу на реабилитирующее чтение – чтение, помогающее восстановиться после ежедневной встречи с новостной лентой. Медленное чтение, которое позволяет хотя бы ненадолго перевести дух, вспомнить о реальном масштабе вещей. Наша история другая; мы хотим говорить ровно о том, что происходит сейчас, мы так себя придумали, а разговор о политике через культуру скоро станет единственной доступной формой разговора о политике. Пока мы есть, этот разговор точно будет продолжаться.
★ ★ ★
Однажды мы сделали опрос о том, каким должен быть главный редактор. И на этот опрос нам отвечали все прекрасные главные редакторы русских медиа, от Галины Тимченко до Елены Нусиновой; можно просто заучить, как десять заповедей, все, что они сказали, и использовать потом как руководство к действию. Главный редактор, безусловно, не должен быть таким, как я. Какие-то вещи в нашем устройстве и нашей работе, думаю, очень сильно искривлены под мой внутренний обиход. Это в каком-то смысле всегда разговор о балансе и соотношении: любая существующая вещь, от художественного произведения до пирога, устроена вокруг баланса того и этого, сочетания ингредиентов. Наш редакционный процесс – это неповоротливая, смешная, очень органическая вещь. Я совершенно не харизматичный главред с «Беломором» в зубах, который точно завернутым матерным комментарием встречает каждый написанный текст. У нас это живая, почти домашняя история, склеенная годами совместной работы, в чем-то диковатая, в чем-то отлаженная до полного блеска. Я страшно боюсь пропустить тот момент, когда нам в очередной раз надо будет измениться, потому что мы перестанем работать на современность и станем, как становятся многие редакции, таким муляжом – музеем-квартирой мещанского быта начала XXI века. Вот этого очень не хотелось бы. С другой стороны, у нашего сайта очень турбулентная история, меняться приходится поневоле и довольно-таки радикально.
★ ★ ★
Мне кажется, что люди сейчас страшно зациклены на перебирании бирюлек и сувениров недавнего прошлого. Мы завороженно наблюдаем за прошедшим – при полной атрофии воли к тому, что касается даже не думанья о будущем, а способности воспринимать настоящее как настоящее, думать о современности, не переводя ее на язык прецедентов и аналогов. В последние годы прецеденты и аналоги, не всегда точные и не всегда сомасштабные, полностью заслонили реальность: вот сейчас я шла здесь, в Нижнем, по Покровке и видела, как люди фотографируются с чугунными болванами в кринолинах или крестьянских рубахах. Так вот, наша современность устроена обратным образом, она своего рода реверс этого фотографирования: мы как бы прячемся за своих предшественников. Не фотографируемся на их фоне, а даем им выйти на первый план, а сами выглядываем из-за чьей-нибудь чугунной спины, и выглядит это странновато. Это довольно уникальная ситуация, которую надо осмыслить и пережить. Которой, по-моему, надо противостоять. Вот мы на Colta пытаемся говорить о современности. Это способ не растерять и не предать настоящее – способ, который мне кажется работающим.
★ ★ ★
Когда-то в юности я себе придумала независимость от себя. Я решила, что точно не хочу быть профессиональным литератором, человеком, который пишет стихи, статью или рассказ, идет с ним в журнал – и дальше его жизнь зависит от того, примет журнал текст или не примет, заплатит или нет. Ему приходится ходить и думать о том, как на эти тексты свою несчастную семью прокормить. Мне казалось, стихо-творная работа должна происходить на собственной тяге. Банальность, но мне это было важно. От краха советской писательской утопии, от разговоров о гонорарах и рекомендациях в писательские союзы, от тогдашней муки этого профессионального сословия, от всего этого такая тоска была ужасная, что я поняла, что буду заниматься чем угодно, но не этим. Вот я и занималась чем угодно: сначала в рекламе работала, потом на телевидении – это любопытный продукт 90-х, тогда работать в этих местах совершенно не казалось странным, это казалось одной из обретаемых свобод, свободой профессионализма. Я довольно долго проработала на телевидении, до тех пор, пока это не стало совсем поперек шерсти. Я занималась «межпрограммкой»: анонсированием фильмов, сериалов, программ, которые идут на канале – сначала на НТВ, потом на РТР, а телевидение постепенно изменялось, мутировало, становилось все больше похожим на сегодняшнее. Я на НТВ пришла в 1997 году, в золотую пору канала, когда относились к телевидению как к науке, непрерывно тестировали новые форматы, а параллельно в прайм-тайм крутили Дэвида Линча. Потом, правда, оказалось, что это никому не нужно.
★ ★ ★
Со стихами дело сегодня обстоит очень и очень неплохо. Давно так не было. Другой вопрос, что у этого сюжета есть свои издержки, которые касаются всех и каждого – вовсе не только читателей стихотворной продукции. Мне кажется, что расцвет поэзии обычно совпадает с какими-то историческими встрясками. Что это значит для нашей реальности – еще только предстоит обнаружить и на собственной шкуре проверить. Я про это писала когда-то, и не очень хочется повторяться, скажу наскоро. Мандельштам в одной из статей вдруг говорит такую странную вещь: поэзия Ахматовой – это такая плотоядная чайка, которая кормится на полях больших сражений, общественных потрясений. Это довольно любопытное сравнение, да? Откуда он взял на поле сражения плотоядную чайку? Это уж скорее более традиционный черный ворон, птица-трупоед. Это, возможно, точное и довольно нелестное сравнение, но пришлось прицепить чайку, чтобы звучало красиво, но при этом передавало то, что он имеет в виду. Я думаю, что его слова относятся не столько к Ахматовой, сколько к устройству поэзии в целом. Есть в определенные эпохи какой-то перепад энергии, который вдруг заставляет слова меняться, комбинироваться по-другому, какая-то сложная словесная химия, внезапное брожение. И это обычно как-то совпадает с историческими переменами. И любопытно еще вот что: интерес к поэзии возникает у людей, которые в обычное время ни в чем таком не замечены. Он тоже вдруг пробуждается на этих исторических ухабах. Как слушали стихи в послереволюционные годы – мы знаем. И вместо Земфиры в каждом киоске продавали портреты Блока. Тиражи поэтических книг тогда, как и теперь, были совсем невелики (это при том, что кинематограф был еще маленький, а рок-концертов и вовсе не было). Это значит, что процент людей, которые читают стихи, всегда одинаков. Потом приходит какой-нибудь 19-й год, и этот процент сразу увеличивается.
★ ★ ★
Меня совершенно устраивают 50 человек на поэтическом чтении. Потому что когда люди хотят стихов как хлеба – это значит, что люди недополучают обычного хлеба. Нормальная ситуация – это когда человек едет в отпуск в Турцию и читает по дороге любовный роман. Если же вместо любовного романа он покупает книгу Сваровского, значит, у него болит. Когда болит массово – к этому нужно присмотреться.
★ ★ ★
Я не очень верю в любовь к стихам, которая возникает при прочтении рифмованной рекламы банка. Чтение стихов – это вещь, которая требует какой-то квалификации, какого-то труда. Это может быть что угодно. Любая вещь искусства требует грамотной расшифровки и может быть прочитана поверхностно или адекватно. Мы даем незаинтересованному читателю возможность заинтересоваться. Чтобы сделать предмет аттрактивным, нужно говорить о нем с определенным уровнем страсти. Как вариант меня устроит ситуация, в которой наша публикация вызовет у читателя возмущение и желание разобраться в предмете самостоятельно.
★ ★ ★
Когда твои стихи нравятся многим, тут есть над чем задуматься, если не испугаться. Стихи ведь написаны на другом, сдвинутом языке, это такая форма разговора о будущем. И он происходит волей-неволей даже с человеком, который всеми силами старается отвернуться. Если он деятельно участвует в чтении стихов, какой бы эта деятельность ни была – попытка понимания, попытка отрицания,он уже так или иначе расширяет будущее для тех, кто идет следом.
★ ★ ★
Если есть возможность читать стихи ребенку, то лучше это делать просто потому, что это входит в состав крови и потом никуда не девается. Он, скорее всего, ничего не запомнит, и то, что ему понравится, будет очень отличаться от того, что ему будет нравиться через 20 лет, когда он будет читать самостоятельно. Но у него возникнет эта клавиатура с бесконечным количеством словесных и звуковых клавиш, у него возникнет представление о внутренней форме стиха, о том, как это должно и может звучать. Другой вопрос в том, что это нужно делать прицельно и очень вовремя. Я с собственным ребенком какое-то время пропустила, мы читали всяких бармалеев, и это было правильно. Чуковский вообще-то прекрасный поэт, и когда читаешь его, обнаруживаешь кучу занятных штук, игры с Лермонтовым, переклички с Гумилевым. И он дает представление о том, что стих – это живая свободная форма, что-то бесконечно варьируемое, со встроенной акробатикой, с возможностью перевернуть систему так и эдак; то, что дети очень чувствуют, на что они очень падки. Когда я к сыну подступала с Мандельштамом, это успеха не имело. Зато с Олейниковым или Заболоцким все прекрасно. Навык любви к стихам нужно, видимо, развивать, но как – не понимаю совершенно. Меня все детство таскали – и спасибо, что таскали – на концерты классической музыки, я сидела уныло в креслах и разглядывала орган, подсчитывая золотые и серебряные трубы. А потом проходит сколько-то лет – и вдруг это прорезается: начинаешь музыку слышать. К этому совершенно нельзя приневолить, это как ветрянка – посидишь рядом, и она переходит от соседа к тебе.
★ ★ ★
Мемуаристика – это бесконечно интересно. Я не вижу практически никакой разницы между своим и чужим фотоальбомом. В именах, датах, портретах, письмах, рассказанных историях я вижу объем материала, предназначенного к спасению. Я понимаю, что наше представление о реальности гораздо тоньше, в самом некомплиментарном смысле, – оно более тощее, чем устроение этой реальности. И что у нас нет практически никакой возможности этому истончению противостоять. Но противостоять-то надо, надо хотя бы на время возвращать прошлому хоть какой-то объем. Это вопрос совести или справедливости, что ли.
