– Театр «Сатирикон» не так часто выезжает на гастроли со своими спектаклями. Но вас публика в городах России видит часто – вы приезжаете с различными моноспектаклями. Вам эта форма как-то особенно близка? И насколько трудно актеру в одиночестве доносить произведение до аудитории?
– Это не легче и не труднее, это просто другое. Например, что труднее: в футбол играть одиннадцать на одиннадцать или фристайл, когда человек один жонглирует мячом? И то и другое по-своему трудно, но это просто два разных направления футбольного «сумасшествия». Актеру, когда он достигает особого уровня владения своим ремеслом, начинает хотеться выйти с чем-то таким… Сыграть в особую игру, когда партитура твоих эмоций и является спектаклем. Ты один перед залом. Этим, правда, пользуются и средние, и плохие актеры. Я это знаю, потому что в свое время был председателем жюри фестиваля моноспектаклей. И там наряду с очень талантливыми постановками встречается и очень много барахла. Когда артист пользуется тем, что он один на сцене и на него вынуждены смотреть, а рядом с другими артистами сразу блекнет. В случае со мной, я надеюсь, это не так. Поскольку у меня все-таки очень большой опыт спектаклей традиционных, где я работаю с замечательными партнерами и коллегами. Но вообще в освоении актерской профессии это очень важный этап, когда ты выходишь на любую аудиторию один – и два часа должен ее держать. Это очень хороший тренинг для актера, это очень хорошее положение – заведомо программируемо отчаянное, когда ничего, кроме тебя, нет и ничто не помогает. Твое мастерство, умение и внутренняя опаленность, озаренность держат зал.

– Ваши моноспектакли разные, например, в постановке «Самое любимое» вы читаете большую подборку классиков.
– Нужно объяснить, что эти спектакли – цепочка, по сути это один спектакль моей жизни. Он с годами видоизменяется вместе со мной. Поэтому я считаю нужным иногда менять ему названия. Понимаете, он так меняется в зависимости от моего настроения и периода в жизни, что практически становится другим. Общие точки есть, но я делаю то, что считаю нужным сегодня. Этот спектакль можно для книги рекордов Гиннесса нарастить до реальных размеров, ведь он когда-то назывался «Давай, артист», «Самое любимое», «Своим голосом», сейчас «Над балаганом небо». Если вытянуть его в длину, то это будет на много часов представление.

– Но как бы этот спектакль ни менялся, большая его часть – поэзия, причем в основном это классика, которая уже вошла в историю русской литературы. А современные поэты вам интересны?
– Стихи в этом спектакле все время меняются, и современная поэзия меня, конечно, тоже интересует.

– Раз вы не исключаете, что может появиться и программа на основе современных поэтов, кто бы туда вошел?
– Ну, есть поэты, которыми я очень интересуюсь. И это разные люди. Например, Игорь Губерман. У него есть как маленькие четверостишия – гарики, так и большие стихи, и проза у него замечательная. Сам по себе он интересное явление, а за творчество ему, между прочим, пришлось поплатиться: он отсидел в нашей стране за свои вроде бы шуточные стихи. Есть еще Дмитрий Быков – совершенно уникальный, такой человек эпохи Возрождения. Есть Вера Павлова – ее мне студенты открыли когда-то. Показывали «Интимный дневник отличницы», воспылав щеками: «Вот, Константин Аркадьевич, кажется, это хорошие стихи». Действительно, это стихи потрясающие. Потом я сам с ней познакомился, она очень серьезная, с моей точки зрения, поэтесса, оригинальная и прекрасная. Есть, между прочим, Орлуша – остроумный и резкий. Я сейчас называю очень странный набор, но это далеко не все мои фавориты, если бы я подумал, то назвал бы больше. Вообще в выборе авторов для своей программы я очень нетороплив. Стихи на заказ я не читаю, читаю только на собственный заказ и долго это рожаю. Это странный процесс, я его не тороплю.

– Продолжая тему моноспектакля: в версии, которая называлась «Самое любимое», были воспоминания о детстве. Именно тогда закладывается фундамент, эти воспоминания осмысляются нами или даже повторяются во взрослой жизни. Как бы вы сформулировали свой фундамент, заложенный в детстве?
– Мы вообще родом все оттуда. Детство может быть несчастным, ужасным, несложившимся, неудачным. Я-то считаю, что у меня было счастливое детство. Я был очень правильно воспитан родителями, и у нас была замечательная семья. И это правда важно, потому что это очень сильно меня определяет – мои детские установки, впечатления. Многие мои взгляды претерпели сильные изменения, но закваска, фундамент были как раз заложены очень точно и правильно.

– Сформулировать это в нескольких предложениях, наверное, не получится?
– Получится, но мне не хочется это выбалтывать. Понимаете? Называть это словами. У нас была хорошая семья, и родители сами по себе были очень правильно воспитаны. Хотя и совсем в других условиях развивались, чем я.

– Вы имеете опыт общения со столичной аудиторией и зрителями разных российских городов. Кто сегодня более отзывчив? Какие у этих аудиторий схожие места и какие отличия?
– Похожего гораздо больше, чем думают. Есть тонкости, которые можно замечать, но вообще публика всюду у нас в стране одинакова. Иногда полезно так артисту сказать: она везде у нас одинакова. Если она плохая, значит, ты плохо работал, а если хорошая – ты молодец. Сам факт прихода в театр, покупки билета уже очень много говорит об этих людях – в Москве или в каком-то Н-ске. Это определенный склад души, воспитание. И надо понимать, что это всегда было так. Конечно, театр раньше, при тоталитарном советском режиме, играл другую роль. Это были выходы правды, где можно было услышать то, чего меньше позволяли в кино и совсем не позволяли на телевидении. Театр тогда играл другую роль. И не было такого спектра развлечений и искушений, которые есть сейчас. Нам приходится конкурировать, но это и неплохо. А о театральных зрителях всегда нужно помнить, что таких людей меньше. По всему миру. И то, что они пришли к тебе, говорит об определенном строе души, определенной потребности, и ты их действительно любишь уже за то, что они просто пришли.

– Сегодня появляется много экспериментального театра – спектакли-бродилки, используются нестандартные площадки. Вы как к таким формам относитесь? Любопытно ли вам?
– Я в отличие от нашего Министерства культуры, которое говорит, что происходит какая-то беда, считаю, что происходит как раз замечательное. Они могут, конечно, устранить эту беду, которую я считаю прекрасным явлением разнообразия, непохожести, могут внести худсоветы, традиционные ценности. Все это опять тоска по клетке (…) рабская.

– А это не влияет на театр обратным образом? Когда возникает тоска по клетке, у театра появляется возможность говорить что-то новое, новая актуальность? Это не стимулирует?
– Мне кажется, такая возможность есть всегда. Было бы желание, и было бы что сказать. Это очень хорошо, когда театры не похожи. И любая живая постановка экспериментальна. Кто желает сделать что-то традиционное, всем известное и банальное? Искусство всегда хочет производить что-то новое, свежее, посмотреть по-другому на общепринятое, чтобы открыть нечто совершенно непохожее. А чиновники всегда хотят чего-то старого, стандартного. Здесь противоположные задачи, но это известное дело…

– А что бы можно было изменить в российской театральной среде? Что не так?
– Разобщенность. Это очень давно не так. И дело не только в театральной среде, но, к сожалению, в принципе в среде интеллигенции.