– Первые буквы, – или даже шрифты, – которые я помню, были не книжные, а пластиночные, я вглядывался в надписи на конвертах для пластинок: «Маленький Мук», «Остров сокровищ», «Конек-Горбунок», «Старик Хоттабыч». Мне нравилось не читать, а слушать. Переключение именно на чтение связано скорее с обстоятельствами: болезни, кризисы, смена картины мира, когда сидишь дома, и у тебя избыток времени – ты вглядываешься в эти иероглифы, и они постепенно начинают для тебя что-то значить.

– Наш дом был забит книгами так, что не повернуться, чего уж тут объяснять, – наверное, имело смысл это делать, чтобы они не лежали мертвым грузом.

– Были книги, которые читались по тысяче раз. «Хуторок в степи» Катаева, «Васек Трубачев и его товарищи», «Двенадцать стульев» – вот это все. Не сказал бы, что это были «иконы» и кто-то молился на них, но никакого другого серьезного имущества, кроме полных собраний сочинений, не было. ПСС доминировали в квартире: от Пушкина до Горького, все было, кроме Лескова, поэтому я его плохо знаю. Иностранные – Жюль Верн, Фейхтвангер, Теодор Драйзер. Моим абсолютным фетишем была 20-томная «Библиотека приключений» 1950-х годов, и я на всю жизнь запомнил, как в третьем классе где-то в школе загубил желтый том оттуда – «Оцеола, вождь семинолов».

– В выпускном не помню – помню про вступительное. Попалось что-то про басенную традицию в творчестве Салтыкова-Щедрина. Мысль состояла в том, чтобы скрыть, что сам я не люблю Щедрина (ну, кроме «Головлевых») – не мой тип сарказма. Но тему я знал и «раскрыл» ее – eiskalt und blitzschnell, что называется. Потом у меня пропал этот дар – сейчас я пишу медленно и понятия не имею, что напишется.

– Я вот тоже иногда натыкаюсь на свои старые рецензии, особенно первых лет в «Афише», и у меня волосы дыбом встают – господи, кто вообще пустил этого человека в книжную сферу, как он мог судить о каких-то чужих книжках, это же чудовищная безвкусица, чудовищный язык. Да, я был то, что у Чингиза Айтматова называется «манкурт», в каждой рецензии старательно делал вид, что это первая книжка, которую я прочел. Отказался – потому что надоело. И я бы не хотел, чтобы на моей могиле было написано: «литературный критик».

– Я жадно читаю рецензии на нон-фикшн – переводной в основном, правда, скорее не как рецензии, потому что рецензия – это все же род стихотворения в прозе, а как некоторые дайджесты. Насчет состояния литературной критики: если честно, я всегда был – в этом и только в этом смысле – эгоцентриком или, прости господи, даже нарциссом, то есть меня интересовало исключительно то, хороши ли мои собственные последние пять рецензий, а не чьи-либо еще – или, там, каким образом наша коллективная деятельность влияет на температуру под всем куполом. Все-таки про «состояние литературной критики» должен говорить кто-то вроде Белинского; кто-то, для кого литература – это способ бытования идей, которые должны повлиять на общество тем или иным образом. Я на протяжении многих лет дистанцировался от такого понимания литературы – только для того, как выяснилось, чтобы – уже задним числом, выйдя на пенсию, – понять, что, конечно, да, литература – это прежде всего социальная практика.

– Ну, невозможно заставить человека написать рецензию, и если я не хочу про что-то писать, то и не буду, просто из упрямства. А потом, в этой сфере не может быть сечиных и улюкаевых, здесь не циркулирует никаких денег в принципе, и поэтому не надо прилагать никаких особых усилий, чтобы наслаждаться репутацией «анкоррюптибля». Да, мне казалось, что тебя держат не за то, что ты выцепил у «Эксмо» очередную новинку Пелевина чуть раньше, чем обычные читатели, и сообщил городу и миру, что роман, кажись, снова неплохой. Эта работа подразумевала поиск новых имен – «Афиша» всегда этим славилась. И да, мне нравилось находить тексты, о которых никто не знает, никто не писал, и поэтому хочешь не хочешь приходилось делать вид, что ты знаешь больше, чем кто-то еще: зажмуриться, поднять палец вверх и прошептать: «О, вот оно, ТО САМОЕ!»

– Продолжите фразу из журнала «Афиша», которую раньше вы частенько использовали: «Если вы читаете одну книгу в год, то в 2019-м это должна быть...»

– «Балтийская сага» Евгения Львовича Войскунского.

– Фетишизация художественной литературы – явление, имеющее определенные исторические рамки. Может быть, кому-то кажется, что роман, фикшн всегда доминировал в сознании читателей. Так вот это, конечно, не так, это началось, по сути, с XVIII века, и это, видимо, связано с трансформацией феодального общества в буржуазное. Наверное, сейчас общество еще раз меняется – и меняется система ценностей в искусстве, потому что искусство делают гении, но все равно сам тип его связан с социумом в целом. Словом, я думаю, что «инфоцентричному» обществу более подходит такая иерархия типов словесности, в которой верхние этажи занимает не выдумка, а нон-фикшн. Я не знаю, так это или не так на самом деле, еще не отрефлексирован этот процесс, но навскидку я бы так объяснил это ощущение: что, условно говоря, Сталин и Черчилль занимались литературой – во всех смыслах, а Путин и Трамп – нет. Еще относительно художественной литературы сегодня: есть такое ощущение, что нынешним людям просто неинтересна «охота за литературными сокровищами» – всеми этими «гениальными романами, о которых никто не знает». Хотя, возможно, я сам проецирую себя нынешнего, который предпочтет какую-нибудь крепкую книжку по истории какому-то «тайному гению», на других людей.

– Да какие тут правила... Просто либо есть в тексте музыка, либо нет. Если нет, то ты просто реализуешь некий стандартный протокол, но это техническая работа, ее можно на автомате выполнять.

– Просто если могу не читать ничего – не читаю. Мне хотелось бы не читать.

– Как говорил Карл Маркс, «книги – мои рабы». Когда бумажные читал – заминал, из переплета выдирал, если тяжело было тащить; исчеркивал. Только к старым, «по наследству» мне доставшимся книжкам относился с благоговением: до сих пор, когда мои старые тома «Библиотеки приключений», с «Томом Сойером», или «Кортиком», или «Детьми капитана Гранта», ко мне в руки попадают, трясусь над ними. Сейчас я почти все читаю с телефона, либо с Флибусты, либо в библиотеке себе фотографирую страницами и потом отчитываю. Мне абсолютно все равно, бумажная книга или epub, я не различаю практически, как вот Ленина я читал и так, и так.

– Во-первых, потому что в нем нет обязательного канона – можно, по сути, хоть комедию в стихах напечатать в качестве ЖЗЛ. Во-вторых, потому что мне интересны странные идеи и их приключения, но общеизвестно, что истории идей лучше всего рассказывать через истории людей. Биография – это отличный способ показывать, что идеи действительно материальны. И в-третьих, потому что это вроде как детективное расследование: ты пытаешься понять поступки того или другого человека, вычислив, что было у него в голове, ту идею, которой он был одержим; ты начинаешь разгадывать смысл траектории его жизни – видя, как идея владеет и руководит человеком, как она осуществляет себя через его тело, материализует свою власть.

– Это как в каком-то детском рассказе про Ленина, когда одноклассники якобы спрашивают его: «Ульянов, вот у меня десять слуг, у него пять, а у тебя сколько?» И тот говорит: «У меня двое: и сапоги чистят, и нос вытирают», – и показывает руки. Вот и у меня такой же секретарь. Смеетесь? Я что – Лев Толстой?

– «Государство и революция». Это очень важная вещь, потому что там показано, что государство – это зло, машина насилия и что марксизм вовсе не фетишизирует государство, а наоборот, революция должна создать в конечном итоге такие условия, когда государство само отомрет. Именно это было в голове у Ленина после 1917-го. Государство – зло, и не неизбежное. Чем больше я про это думаю, тем больше мне так кажется.