– Расскажите о ваших впечатлениях от «Холодного фронта», что вообще такое получилось?
– По-моему, получилось такое маленькое странное кино про любовь – странное, потому что про любовь обычно делают комедии, ну, или мелодрамы, а у нас – такой немножко фильм ужасов. Я себя сейчас бью по рукам, чтобы не гуглить название слишком часто, а то с ума сойти можно.

– То, что вы вышли в прокат почти одновременно с Тарантино и Иньярриту, вам очень мешало или смущало?
– Мне страшно нравится «Омерзительная восьмерка» и совсем не нравится «Выживший», но я еще не настолько сошел с ума, чтобы думать, что мы с Тарантино и Иньярриту конкуренты. Где они, а где я. Для меня вообще огромное чудо, что «Фронт» вышел на сотне экранов, по всей стране. Я как представлю, что кто-то в Тюмени или Петропавловске-Камчатском ходил его смотреть, то сразу кажется, что жизнь удалась.

– Почему, кстати, «Омерзительная восьмерка» лучше «Бесславных ублюдков»?
– Чтобы нормально ответить, надо написать пять страниц текста, а я разучился писать про кино.

– Вы часто жаловались, что вам пришлось в «Холодном фронте» запикивать мат и на это ушла куча времени. Вы считаете внедрение этого закона о мате нецелесообразным? Как вы к нему вообще относитесь? Страдаете от цензуры?
– Времени ушло не так много: я все-таки не Германика и не Сигарев, которым по полфильма пришлось запикивать. И да, это отвратительный и лицемерный закон, но не могу сказать, чтобы я страдал: правда, жалко только одну реплику, про платье, она без матерного прилагательного не такая трогательная. Бесит в основном то, что пришлось уже готовый фильм править – если бы этот закон был, когда мы снимали, мы бы придумали, как все сделать без матюков. Тарковский вон снимал без мата, и ничего.

– В русском кино есть проблема, о которой вы знаете и говорили, что у нас, например, с трудом придумываются правдоподобные профессии.
– На «Фронте» была другая проблема. Там надо было придумать, как герои могут себе позволить снимать дом на берегу Ла-Манша несколько месяцев и ни фига не делать. В итоге пришлось одну героиню сделать дочкой богатых родителей, а герой типа живет за ее счет, и теперь все будут думать, что там какой-то социальный подтекст, или просто зажравшаяся московская буржуазия сняла фильм про свои страдания, а я только хотел как-то этот домик на берегу сохранить – без него фильм бы вообще не получился.

– Какое ваше самое большое киношное разочарование?
– Необходимость о чем-то все время договариваться с операторами. У них, у всех почти, невыносимый характер, особенно у хороших.

– Как вы относитесь к тому, что какой-то широкой общественности вы теперь известны как Семенов из сериала «Озабоченные»? Массовая популярность вас настигла?
– Я очень люблю «Озабоченных», смотрел все серии (кроме тех, где есть я) и очень горжусь, что как-то к этому причастен. Маша Шалаева и Хлебников, они этого не знают, кажется, но они оба очень дорогие и важные для меня люди. Признаков массовой популярности я не видел. Вот Шалаева рассказывала, как пошла в продуктовый, а за ней продавщицы стали ходить. Она решила, что они следят, как бы она не украла чего, оборачивается возмущенная, а те на нее смотрят влюбленными глазами. Тут-то и поняла, что вот она – слава.

– Как вы можете в целом охарактеризовать ситуацию с русскими сериалами, у вас же наверняка есть определенные любимчики типа «Краткого курса счастливой жизни», где вы играли, или «Лондонграда»? И что произошло с сериалом «Завтра», сценарий к которому вы писали?
– Я четыре года пробовал что-то сделать для телевизора, и пора, наверное, признать, что делал я это зря. Полтора года назад было ощущение – не только у меня, кстати, – что что-то будет меняться в интересную сторону, но сейчас оно пропало. Основные права на «Завтра» принадлежат каналу «Дождь», не знаю, что они с ним делать будут – и будут ли вообще что-то. Для нас с Леной Ваниной эта история закончена – в том числе потому, что придумывалась она под Алису Хазанову, а Алиса решила стать режиссером. Дело это нервное, и на наши глупости у нее вряд ли теперь найдутся время и силы.

– Представьте идеальный мир, где вас попросили сделать сериал и дали бы нужное вам количество ресурсов, на что бы он был похож?
– Если попросят сейчас, то на «Джессику Джонс», конечно. Я пять серий за два вечера посмотрел.

– Что, на ваш взгляд, нельзя экранизировать никогда и ни за какие деньги?
– Хотелось бы сперва взглянуть на деньги.

– Вы интервьюировали многих из мира кино, о ком вы все еще мечтаете и встретиться не довелось?
– Я ни разу не говорил с фон Триером. Видел его несколько раз метров с десяти, один раз даже задал какой-то дурацкий вопрос на пресс-конференции, но вот чтобы сесть напротив с диктофоном – не получалось все время. Не уверен, правда, что мечтаю об этом: интервью – это довольно противоестественная форма общения, а просто поговорить – не думаю, что ему со мной интересно будет.

– Вы согласны с утверждением, что «в России большое кино без участия государства снять невозможно»?
– Хотел сказать: «Ну, вот Хржановский же “Дау” снял», а потом понял, что съемки, кажется, еще в процессе.

– Вас, конечно, уже достали, но мы все-таки спросим: вам жалко, что бумажная «Афиша», где вы десять лет работали, закончилась?
– Ужасно жалко. Хотя для меня она закончилась раньше – когда там перестали печатать рецензии. По-моему, смысл «Афиши» был в том, что раз в две недели куча людей садилась и писала про 10 новых фильмов, 10 новых книжек, сколько-то там пластинок, спектаклей, балетов и концертов классической музыки. Может быть, это были неправильные рецензии, но сам факт, что дважды в месяц выходил журнал, наполовину состоявший из набранных мелкими буквами текстов про разное искусство, и его люди покупали в какой-то момент по всей стране, это было полезно. И когда кто-то решил, что это больше не нужно, тогда все и закончилось, по-моему.

– Какая самая большая проблема российской журналистики, на ваш взгляд?
– Самая большая проблема в том, что по своей природе журналистика – это только одна из шестеренок в механизме общества. Когда соседних шестеренок нет или они кривые, она крутится впустую, даже если люди, ее вращающие, очень стараются.

– Расскажите о Panzerzine (проект Волобуева об истории нацизма. – Прим. ред.), как появилась идея создания этого сайта и насколько он для вас важен?
– Я последний год много читал про историю фашизма для одного большого сценария, который еще не пишется и не факт, что напишется когда-нибудь. И какие-то делал выписки для себя в телефон, а потом подумал, что их можно выкладывать в открытый доступ – тогда все любили поговорить, что Россия сейчас – это что-то вроде Германии в 38-м, ну, и было интересно эту мысль отчасти подтвердить, отчасти опровергнуть. Сейчас у меня, правда, кончились книжки про Третий рейх, хочу уговорить Майкла Идова, у которого, наоборот, начался период чтения про фашистов, как-то меня заменить.

– Есть ли какой-то проект, который вам как журналисту было бы сегодня интересно реализовать?
– Раньше я очень хотел написать биографию одного нашего современника, а теперь хочу сделать про него же документальное кино: чтобы он полтора часа сидел перед камерой и отвечал на вопросы. Не скажу, кто это, и прямо сейчас это вряд ли получится сделать, но я мечтаю.

– Вы изменились после рождения ребенка?
– Да, я начал думать, что надо что-то делать срочно, чтобы, когда наша дочка вырастет, она своими родителями хвасталась перед сверстниками, а не наоборот.

– Как вы себя успокаиваете, когда все плохо?
– Ем гамбургеры и вообще вредное.

– Как выжить в кризис?
– Спросите меня в марте, если выживу – обязательно расскажу.

– За что вы Никиту Михалкова любите?
– Сейчас уже не за что, но раньше – за усы, конечно.