"«Заговором может быть любое слово или даже молчание»"
Доктор филологических наук, литературовед и автор книги «Заговоры и заклинания в русской литературе XIX–XX веков» Алексей Коровашко – о единственном живом жанре русского фольклора, словах-пугалах и о том, ждать ли нам возвращения инквизиционных трибуналов
В массовом сознании заговор – это что-то очаровательно-красивое, готически возвышенное, сплошной Хогвартс, роскошные мантии и волшебные палочки. Но если говорить откровенно, то в большинстве своем это довольно примитивный текст. Самый простой заговор представляет собой обычное пожелание, и далеко не всегда над ним достраиваются различные дополнительные элементы, добавляются изощренные сравнения, многоступенчатые параллелизмы и так далее. В конечном счете заговор – слово, сказанное с уверенностью, что оно повлияет на состояние дел в окружающем человека мире.
Разница между заговором и заклинанием очень зыбкая, для удобства можно считать, что заклинание – это короткая формула, которая может состоять из одного слова, а заговор – это развернутая словесная конструкция. И если функцию заговоров по-прежнему способны выполнять словесные тексты, открывающиеся традиционными зачинами наподобие этого: «Стану я, благословясь, и пойду, перекрестясь» – и завершающиеся так называемой закрепкой с упоминанием ключа и замка, то в современной культуре роль заклинаний часто берут на себя, условно говоря, слова-«пугала» или слова-«жупелы». Например, слово «Сталин» является ярко выраженным заклинанием данного типа. Стоит вам в компании, ведущей беседу на ту или иную тему, громко произнести «Сталин», как это мгновенно переформатирует поведение людей, заставит их заподозрить, что вы, допустим, вызываете дух Иосифа Виссарионовича или запускаете механизм точечных бытовых репрессий. Вполне вероятно, что некоторые сверхчувствительные дамы, страдающие синдромом утонченной духовности, либо упадут при этом в обморок, либо начнут вызывать по мобильному своего семейного экзорциста. Если вспоминать позднесоветское время, эпоху перестройки, то таким же магическим заклинательным словом было тогда слово «колбаса» – достаточно было напечатать несколько раз слово «колбаса» в статье или произнести это слово с трибуны, как народ сразу же начинал вести себя совершенно по-другому, переводил коллективное сознание в спящий режим и массово грезил о дивном новом мире, построенном в интерьерах продуктового супермаркета. То есть и это слово, несмотря на свой сниженно-кулинарный характер, радикально меняло действительность. Ярким образцом магических речевых сигналов, пронизывающих современное культурное пространство, являются, безусловно, такие слова, как «инновация», «оптимизация» и «модернизация». Для менеджеров среднего и высшего звена, которые их беспрестанно произносят, они тождественны могущественным заклинаниям, позволяющим напускать мираж социально-экономической благодати.
Заговор оказался единственным живым жанром русского фольклора – он перекрашен, трансформирован, оброс новыми фразами и конструкциями, но тем не менее до сих пор существует. Былина, например, мертва. Сказка тоже давно покоится в пантеоне устного творчества. Даже песня почти мертва, поскольку то, что сейчас активно преподносится в качестве подлинно народных песен, порождено, как правило, «Золотым кольцом» псевдофольклорного всевластья, выкованным орками Надежды Кадышевой под наблюдением всевидящего ока Надежды Бабкиной. Можно перечислять и другие фольклорные жанры, и все они окажутся мертвы, а вот заговор – жив, хотя в советское время ученые-гуманитарии неоднократно его хоронили в учебниках и монографиях. Причин такой живучести две. Во-первых, при определенной установке нашего сознания заговором может быть любое слово или даже молчание, что позволяет жанру постоянно регенерироваться. Во-вторых, и это, конечно, главное, человек никогда не будет полностью удовлетворен существующим положением дел, а значит, всегда будет стремиться его исправить, используя весь диапазон доступных ему средств, в том числе и словесную магию.
К теме заговоров в русской литературе я пришел потому, что она была не изучена, мне было интересно заняться тем, что еще не становилось предметом серьезного научного анализа. Причем, когда я начинал работу над своим исследованием, мне казалось, что материала будет очень мало, что я найду десяток-другой текстов, «препарирую» их, и все на этом закончится. Но неожиданно выяснилось, что присутствие заговорного начала в русской литературе очень велико. Оно не исчерпывается заговорно-заклинательными текстами, которые просто вставлены в художественное произведение из какого-либо научного издания или чьих-то полевых записей. Наоборот, чаще всего поэты и прозаики создают собственные версии заговорных текстов, опирающиеся, с одной стороны, на тщательное изучение фольклорно-этнографических фактов, а с другой – на сугубо индивидуальную трактовку путей и методов мифопоэтического творчества. Более того, изготовление романных и стихотворных квазизаговоров не отдано на откуп писателям народно-почвеннического толка. Равноправными концессионерами в этом увлекательном деле бывают и авторы совершенно иного склада, как, например, облаченный в латы постмодернизма Владимир Георгиевич Сорокин.
Я наблюдал живую реализацию магических практик на Украине в девяностые годы. Видел, как действует знахарка, как она снимает порчу, как определяет, кто ее наслал, – все это выглядело достаточно убедительно, хотя в рамках естественнонаучного понимания описано быть не могло. Здесь важно отметить, что человек, погруженный в некий контекст, лишается той «вненаходимости», о которой говорил Бахтин. Наблюдатель магического действия, даже несмотря на все свое трезвомыслие, на весь свой скептицизм, неизбежно становится косвенным участником происходящего. Он так или иначе втянут в то, что перед ним разворачивается, и его восприятие прекращает быть чистым и незамутненным. Оно, как пространство по соседству с черной дырой, искривляется гравитационным полем заговорных практик и ритуалов.
Главное, что нужно усвоить: магия, заговоры или заклинания приобретают полнокровную жизнь и высокий онтологический статус в том случае, если социум соглашается жить по определенным правилам, если существует общество, культура, где все это предписано изначально, где это входит в часть мировоззрения и транслируется из поколения в поколение. Там это работает, и неважно, что отвечает за возникновение требуемого эффекта – психосоматика, гипноз, нейролингвистическое программирование или что-то еще, это замкнутая система, где заговор является вещью аутентичной. Куда более важной вещью, чем выяснение вопроса, действительно ли работает заговор, мне представляется грядущая перспектива возвращения чисто средневековых средств борьбы с магическими практиками. Я имею в виду не суды над шарлатанами, подделывающими медицинские лицензии, чтобы конвейерным способом выводить из запоя посредством заговаривания водочных бутылок на стадии фабричного производства, а возможность возобновления инквизиционных трибуналов над ведьмами, колдунами и оборотнями.
Общество наше, чего греха таить, погружается в архаику самого низкопробного толка. Например, если владелец какой-нибудь нефтегазовой корпорации вдруг узнает, что подчиненный раздобыл его фотографию, выколол на ней глаза иголкой и произнес фразу: «Чтоб ты сох, как сохнет лист огурца на моем огороде!» – он вполне может прореагировать на это всерьез. И я не исключаю, учитывая вопиющую юридическую безграмотность, царящую даже среди высших чинов нашей правоохранительной системы, что, задумай такой магически отфотошопленный олигарх затеять судебное преследование своего обидчика, прокуратура пойдет ему навстречу. И манипуляции с человеческим изображением на плоскости, и нанесение зримого ущерба чьей-то восковой фигурке вот-вот начнут квалифицировать по статье Уголовного кодекса «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью». А от прецедента такого рода до сожжения ведьм – один шаг.
«Мистическое» вызывает у меня сегодня ощущение чего-то ностальгически уютного. На фоне современных реалий, на фоне людей, которые занимаются тем, что вершат наши судьбы, такие персонажи, как Алистер Кроули, Волан-де-Морт или герой картины Василия Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», начинают казаться милыми и плюшевыми персонажами, рядом с которыми чувствуешь себя в безопасности и комфорте. Иными словами, мне проще переночевать в замке Дракулы в Трансильвании, чем высидеть, предположим, на заседании комиссии по инновациям в сфере ЖКХ, где, вне сомнения, царит куда более инфернальная атмосфера.
Разница между заговором и заклинанием очень зыбкая, для удобства можно считать, что заклинание – это короткая формула, которая может состоять из одного слова, а заговор – это развернутая словесная конструкция. И если функцию заговоров по-прежнему способны выполнять словесные тексты, открывающиеся традиционными зачинами наподобие этого: «Стану я, благословясь, и пойду, перекрестясь» – и завершающиеся так называемой закрепкой с упоминанием ключа и замка, то в современной культуре роль заклинаний часто берут на себя, условно говоря, слова-«пугала» или слова-«жупелы». Например, слово «Сталин» является ярко выраженным заклинанием данного типа. Стоит вам в компании, ведущей беседу на ту или иную тему, громко произнести «Сталин», как это мгновенно переформатирует поведение людей, заставит их заподозрить, что вы, допустим, вызываете дух Иосифа Виссарионовича или запускаете механизм точечных бытовых репрессий. Вполне вероятно, что некоторые сверхчувствительные дамы, страдающие синдромом утонченной духовности, либо упадут при этом в обморок, либо начнут вызывать по мобильному своего семейного экзорциста. Если вспоминать позднесоветское время, эпоху перестройки, то таким же магическим заклинательным словом было тогда слово «колбаса» – достаточно было напечатать несколько раз слово «колбаса» в статье или произнести это слово с трибуны, как народ сразу же начинал вести себя совершенно по-другому, переводил коллективное сознание в спящий режим и массово грезил о дивном новом мире, построенном в интерьерах продуктового супермаркета. То есть и это слово, несмотря на свой сниженно-кулинарный характер, радикально меняло действительность. Ярким образцом магических речевых сигналов, пронизывающих современное культурное пространство, являются, безусловно, такие слова, как «инновация», «оптимизация» и «модернизация». Для менеджеров среднего и высшего звена, которые их беспрестанно произносят, они тождественны могущественным заклинаниям, позволяющим напускать мираж социально-экономической благодати.
Заговор оказался единственным живым жанром русского фольклора – он перекрашен, трансформирован, оброс новыми фразами и конструкциями, но тем не менее до сих пор существует. Былина, например, мертва. Сказка тоже давно покоится в пантеоне устного творчества. Даже песня почти мертва, поскольку то, что сейчас активно преподносится в качестве подлинно народных песен, порождено, как правило, «Золотым кольцом» псевдофольклорного всевластья, выкованным орками Надежды Кадышевой под наблюдением всевидящего ока Надежды Бабкиной. Можно перечислять и другие фольклорные жанры, и все они окажутся мертвы, а вот заговор – жив, хотя в советское время ученые-гуманитарии неоднократно его хоронили в учебниках и монографиях. Причин такой живучести две. Во-первых, при определенной установке нашего сознания заговором может быть любое слово или даже молчание, что позволяет жанру постоянно регенерироваться. Во-вторых, и это, конечно, главное, человек никогда не будет полностью удовлетворен существующим положением дел, а значит, всегда будет стремиться его исправить, используя весь диапазон доступных ему средств, в том числе и словесную магию.
К теме заговоров в русской литературе я пришел потому, что она была не изучена, мне было интересно заняться тем, что еще не становилось предметом серьезного научного анализа. Причем, когда я начинал работу над своим исследованием, мне казалось, что материала будет очень мало, что я найду десяток-другой текстов, «препарирую» их, и все на этом закончится. Но неожиданно выяснилось, что присутствие заговорного начала в русской литературе очень велико. Оно не исчерпывается заговорно-заклинательными текстами, которые просто вставлены в художественное произведение из какого-либо научного издания или чьих-то полевых записей. Наоборот, чаще всего поэты и прозаики создают собственные версии заговорных текстов, опирающиеся, с одной стороны, на тщательное изучение фольклорно-этнографических фактов, а с другой – на сугубо индивидуальную трактовку путей и методов мифопоэтического творчества. Более того, изготовление романных и стихотворных квазизаговоров не отдано на откуп писателям народно-почвеннического толка. Равноправными концессионерами в этом увлекательном деле бывают и авторы совершенно иного склада, как, например, облаченный в латы постмодернизма Владимир Георгиевич Сорокин.
Я наблюдал живую реализацию магических практик на Украине в девяностые годы. Видел, как действует знахарка, как она снимает порчу, как определяет, кто ее наслал, – все это выглядело достаточно убедительно, хотя в рамках естественнонаучного понимания описано быть не могло. Здесь важно отметить, что человек, погруженный в некий контекст, лишается той «вненаходимости», о которой говорил Бахтин. Наблюдатель магического действия, даже несмотря на все свое трезвомыслие, на весь свой скептицизм, неизбежно становится косвенным участником происходящего. Он так или иначе втянут в то, что перед ним разворачивается, и его восприятие прекращает быть чистым и незамутненным. Оно, как пространство по соседству с черной дырой, искривляется гравитационным полем заговорных практик и ритуалов.
Главное, что нужно усвоить: магия, заговоры или заклинания приобретают полнокровную жизнь и высокий онтологический статус в том случае, если социум соглашается жить по определенным правилам, если существует общество, культура, где все это предписано изначально, где это входит в часть мировоззрения и транслируется из поколения в поколение. Там это работает, и неважно, что отвечает за возникновение требуемого эффекта – психосоматика, гипноз, нейролингвистическое программирование или что-то еще, это замкнутая система, где заговор является вещью аутентичной. Куда более важной вещью, чем выяснение вопроса, действительно ли работает заговор, мне представляется грядущая перспектива возвращения чисто средневековых средств борьбы с магическими практиками. Я имею в виду не суды над шарлатанами, подделывающими медицинские лицензии, чтобы конвейерным способом выводить из запоя посредством заговаривания водочных бутылок на стадии фабричного производства, а возможность возобновления инквизиционных трибуналов над ведьмами, колдунами и оборотнями.
Общество наше, чего греха таить, погружается в архаику самого низкопробного толка. Например, если владелец какой-нибудь нефтегазовой корпорации вдруг узнает, что подчиненный раздобыл его фотографию, выколол на ней глаза иголкой и произнес фразу: «Чтоб ты сох, как сохнет лист огурца на моем огороде!» – он вполне может прореагировать на это всерьез. И я не исключаю, учитывая вопиющую юридическую безграмотность, царящую даже среди высших чинов нашей правоохранительной системы, что, задумай такой магически отфотошопленный олигарх затеять судебное преследование своего обидчика, прокуратура пойдет ему навстречу. И манипуляции с человеческим изображением на плоскости, и нанесение зримого ущерба чьей-то восковой фигурке вот-вот начнут квалифицировать по статье Уголовного кодекса «Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью». А от прецедента такого рода до сожжения ведьм – один шаг.
«Мистическое» вызывает у меня сегодня ощущение чего-то ностальгически уютного. На фоне современных реалий, на фоне людей, которые занимаются тем, что вершат наши судьбы, такие персонажи, как Алистер Кроули, Волан-де-Морт или герой картины Василия Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», начинают казаться милыми и плюшевыми персонажами, рядом с которыми чувствуешь себя в безопасности и комфорте. Иными словами, мне проще переночевать в замке Дракулы в Трансильвании, чем высидеть, предположим, на заседании комиссии по инновациям в сфере ЖКХ, где, вне сомнения, царит куда более инфернальная атмосфера.
