Александр Курицын (далее АК): – Чем ты сейчас занимаешься?
Кирилл Кто (далее КК): – Перезанимался уже всем. Хотелось бы больше уделять внимания системной поддержке уличного искусства, его регулированию и всяческому продвижению, но по факту, в силу собственной несистемности, больше всего занимаюсь комментариями и переосмыслениями. К сожалению, это очень похоже на современное искусство, когда, вместо того чтобы сделать, рассказывается, как сделать или почему не делается. Я всяческое родство с ним стараюсь изжить. Кроме самой по себе говорильни, рефлексии, теоретизирования, мне не нравится его способ репрезентации и выбранная целевая аудитория, которая постоянно пытается якобы расшириться, но на самом деле остается в тех же самых пределах. Сейчас я и сам не столько произвожу какие-то изменения физические и визуальные, сколько объясняю уже сложившиеся и постоянно меняющиеся отношения между самими художниками, между городом и художниками, между художниками и зрителями.
АК: – Но тебя все еще можно назвать уличным художником? Ты работаешь в этой сфере?
КК: – Мне не нравится обозначение «художник» – этот термин сильно дискредитирован либо традиционными коннотациями из мира ремесленничества, либо современными – из мира актуального искусства. Я просто стараюсь вести себя как отзывчивый прохожий: реагирую на те события, которые происходят в городской среде, комментирую происходящее внутри моего круга либо внутри моей головы, оставляю послание, посвященное этим процессам. Чаще всего это текстовые работы, иногда акцентирующие пластические решения. Порой, вместо того чтобы деликатно и отстраненно осветить ситуацию, я нападаю на те вещи, которые оказываются безусловно вредными, например чрезмерное засилье автомобилей или вандально-пофигистский характер традиционно-аэрозольного творчества.
АК: – Существует ли для тебя какая-то модель идеальной городской среды?
КК: – Мне бы хотелось, чтобы на улицах люди больше улыбались, больше помогали тем, кто временно оказался в трудном положении, когда не знаешь, куда идти, не знаешь карты, либо долговременном, требующем серьезных изменений, – это уже касается бездомных, избитых, ограбленных. Хочется, чтобы сохранялись исторические культурные пласты, безусловно, не отменяющие необходимость нового. Главная проблема в том, что у нас большинство живет как в гостинице, находится в постоянном бегстве, в постоянном желании сменить место пребывания. Это связано как с мобильностью, которая вдруг стала доступна, так и со страхом, с желанием забыть прежние времена, ритм и уклад жизни. Вот, например, прямо сейчас, под этим навесом, меня устраивает достаточно многое.
АК: – Ты оптимист.
КК: – Это не оптимизм… Я уже говорил, есть такая игра: «Найдите то, что вы не потеряли». У тебя нет никакого будущего, надежды на пенсию, ты не сможешь соединиться с конструктом под названием «Россия», но у тебя есть твои соседи, твой двор, друзья, случайные прохожие, приятные воззвания в городской среде. Мне бы хотелось, чтобы оставался какой-то баланс между публичным и приватным. Между тем, что у тебя есть дома интернет, телевизор, хороший ремонт, книги, где ты чувствуешь себя защищенным, и тем, что на улице, наоборот, все – враги, пытающиеся самоутвердиться за твой счет. Я не поэтизирую огульно всю советскую эпоху, но помню, что мы не закрывали двери, а родители могли уйти на работу, по делам или даже гулять сами и оставить своих детей под надзором бабушек, сидящих на лавочках. Если я ходил и в детский садик, и в школу сам, то сейчас детей привозят на машинах и все постоянно боятся какого-то насилия. Мне бы хотелось, чтобы этот страх исчез, и я преодолеваю его через искренность, нежность, доверие, но по форме чаще всего через нападение. Возможно, это ущербная модель, потому что в конечном итоге ты не можешь постоянно нападать и быть в круговой обороне, тебе нужно иметь какие-то человеческие контакты с близкими, с коллегами, соседями. В Москве сейчас этого не хватает категорически. Общаясь с активистами, художниками из других городов, я понимаю, что там та же степень атомизации.
АК: – Ты много ездишь по России и миру?
КК: – По миру – нет, у меня есть определенный комплекс, связанный с постсоветскими травмами, хотя предложений достаточно много. По России же я стараюсь ездить часто, общаюсь с очень большим количеством людей, которые приезжают сюда из Европы, Америки, рассказывают, как обстоят дела у них. Какого-то идеального города либо страны я не знаю. Общие проблемы везде приблизительно одни и те же: государственная геростратовщина, поддерживаемая крупным бизнесом, пофигизм остального населения, страх, обилие временной жилплощади, когда все снимают квартиры, не знакомясь с соседями, – это замуровывание себя в автомобили и за железные двери. И, конечно, полный коллапс визуальной культуры: либо страшно хаотичной, когда все покрывается рекламой, как грибком, либо стерильно лицемерной, как в Белоруссии, где даже объявление нельзя повесить, все так жестко регламентировано.
АК: – Опираясь на свой путешественнический опыт, ты можешь обозначить сильные точки в России?
КК: – Мне кажется, что приблизительно процент активных и интересных людей в смежной сфере деятельности, со схожими задачами, повсюду одинаковый. И он очень небольшой. С уличным искусством, например, все очень неплохо обстоит в Екатеринбурге. Там есть два очень мощных процесса: индивидуальный проект Тимы Ради и «Стенограффия» Жени Фатеева. Или сильнейшая поддержка паблик-арта есть во Владивостоке. Но вот именно искусства, желающего постоянного диалога и не боящегося его, не запирающегося в пространство лабораторий, не спекулирующего своим художественным званием, везде поровну. Думаю, что в каждом городе есть какая-то своя специфика. Вот в Нижнем Новгороде, например, лидирует деревянное строительство, а по энергетике дерево – это более человечный материал, нежели бетон, не говоря уже о пластике и сайдинге. В Киеве очень добавляет жизни цыганщина, которая повлияла на всех местных уличных художников. В Москве главная проблема связана с чрезмерной временностью инициатив: у тебя может быть огромный объем идей, колоссальный опыт, но ты банально живешь и работаешь не в центре, поэтому большая часть потенциальных потребителей лишена возможности взаимодействовать с тобой просто потому, что это территориально неудобно. Консолидируется все в пределах Садового кольца. Надо говорить не о городах, а о малых населенных пунктах, деревнях. Если у человека хватает сил не уехать за более адекватной для реализации талантов и идей тусовкой, то это очень здорово. Так, например, работает Владимир Овчинников в Боровске.
АК: – Когда приезжаешь в другой город, создаешь работы?
КК: – Это традиция граффити-туризма, когда, приезжая куда-то, делаешь обязательно свое. Если я не успеваю почувствовать безусловную потребность города и привязать свою деятельность к существующим прекрасным вещам, то я ничего не создаю. «Обязательно что-то сделать» – вредное программное заявление. Всегда должна быть контекстная привязка. У Нижнего очень большая история, пускай сильно пострадавшая и измученная, и есть какое-то свое малое сообщество, поэтому что-то воспроизводить, не учитывая их желания и потребности, я себе позволить не могу.
АК: – Ты отметил, что из художественных средств в последнее время пользуешься только ножом. Кроме него, еще что-то есть?
КК: – Мне очень не нравится, что на улице лидирует аэрозоль, а доминирующий формат – что-то плоскостное: живопись, текстовые послания на стене. Я пытаюсь не поддерживать косвенно индустрию, производящую аэрозоли, которая используется для пустого и вандального «Я здесь был», хочу уйти от рисунков и заняться спонтанной структурой или перформативными актами. Думаю, что самое главное художественное средство – это внимательность и определенная, даже безрассудная, отвага, которая энергетически, сакрально чаще всего и спасает: когда все знают, что рисовать на этой стене нельзя, и все знают, что нельзя рисовать средь бела дня, а ты берешь и рисуешь – и ничего с тобой не происходит. Нож же я использую, чтобы бороться с одной из самых отвратительных на сегодня формаций – баннером.
АК: – Для тебя важна обратная связь со зрителем?
КК: – Какое-то время, в период гипер-уверенности и фанатичной одержимости собственными идеями, она мне была не важна совершенно. Казалось, что это компромисс и жалкое заискивание перед аудиторией. Но это вопрос этики: когда ты делаешь герметичные, непонятные 98 % населения вещи, то ты ничем не отличаешься, даже в худшем виде пародируешь те методы, которыми действуют власти: сносят дома, строят игровые площадки там, где нет детей, или строят такие площадки, от которых детям страшно. Поэтому да, она важна, но не для меня, а для того явления, частью которого я оказываюсь. Мне иногда процесс, физически получаемый адреналин от удачно подобранной контекстуальной рифмовки или от хорошей игры слов важнее, чем бесконечные фотографии этой же работы, сделанные случайными зрителями. Но я понимаю, что у меня нет никаких моральных и нравственных оснований лишать их возможности увидеть эту работу.
АК: – Каким образом ты ее получаешь?
КК: – Самый приятный способ, когда человек, случайно обнаруживающий работу или тебя в процессе, останавливается, не спешит сразу высказывать свое мнение, не проходит мимо, тратит время на внутренний анализ на основе своих представлений, что же все это может значить, и потом не с нахрапа, вдруг предлагает принести лесенку, свет, что-то советует. Ассистирование, участие, размытие автора – одна из моих главных сквозных идей, мол, вы тоже можете так сделать, тоже можете назваться автором, инициатором в той же степени, что и я. Конечно, большую часть отзывов я получаю через интернет – письма, комментарии, предложение помощи. Но все равно больше ценю живое общение, потому что оно физическое, как бы тактильное.
АК: – Ты как-то материализуешь свои художественные работы?
КК: – Что значит материализуешь? Они и так все очень материальные, у любой метафоры, любого высказывания, любой игры слов есть объект, на котором она размещена: стены, люди, лавочки, деревья, собачьи какашки. А вот с точки зрения их сохранения, фиксации, документации, а уж тем более монетизации – все довольно плохо. Я против переноса чисто пластически уличных решений в среду интерьера и уж тем более на пьедесталище современного искусства, тогда страдает прямота, контекстность, которой там просто нет, ведь граффитчик априори делает высказыванием что угодно. Я думаю, что и для меня, и для всех остальных работающих с художественным средством в городской среде единственным решением этой проблемы остается постфактум создания, формирование неких последышей, индексов этого мифа – какая-то сувенирная продукция, документация, интерьерно разместимая. Я придумал избавлять улицу от самого гадкого, что на ней существует, – от баннеров, срезая фрагменты наиболее уродских, я выбираю удачные кадры, натягиваю на подрамник и продаю. Беру дрянь с улицы, по-другому ее акцентирую, как считаю нужным… Если бы я продавал каждый месяц по такому баннеру, то жил бы припеваючи, а срезаю я в месяц до полусотни.
АК: – Последний вопрос. У тебя, как у человека, переживающего за городскую среду, наверняка есть на него ответ. Что делать с системой ЖКХ в России?
КК: – Ее нужно полностью перевести на основание прямой демократии, чтобы начальники и работники ЖЭКа были в прямом доступе у жильцов – тогда они наконец начнут работать. Чтобы ты знал, как зовут человека, ответственного за уборку мусора, за размещение света, мог его третировать, терроризировать, досаждать ему не только в редких встречах, но и ежедневно. Это претензия не только к тому, как это организовано, но и к тому, как это пытаются реорганизовать жители, у которых априори апатия, что типа ничего лучше уже не будет.