Что самое важное произошло у вас за последние три года? Какие события 2011–2014 годов, произошедшие в стране, профессии, жизни, на вас повлияли и почему?
В искусстве – Pussy Riot и Петр Павленский. Что бы мы ни делали в девяностые годы, а это были очень радикальные акции, связанные с одичанием людей на фоне дикого капитализма, обществу было на нас плевать – оно само производило такие перформансы, что самые радикальные художники на фоне политиков девяностых казались бледной тенью. Но с приходом Путина все изменилось, ситуация стала подмораживаться: из политики были изгнаны люди харизматичные, яркие – пришли тихие, незаметные технократы, а по совместительству ловкие казнокрады. Когда начала действовать группа «Война», мы все воспряли духом и подумали, что вот наконец искусство вырвется в широкое общественное сознание, начнется большой диалог искусства и гражданского общества! Ребята сделали замах на очень радикальную политическую критику власти – власть не сможет их игнорировать. Путин тогда озаботился не только экономикой, но и идеологией, как он ее понимает, т. е. – оголтелый пиар и жесткая цензура. «Война» делала свои партизанские акции как чисто политические, не особенно задумываясь над их изобразительной стороной, часто под покровом ночи, потом активно пиаря в Сети. Поэтому в действиях «Войны» политики становилось все больше, как и вала пиара, а искусство исчезло совсем, в их риторике уже звучало откровенное презрение ко всему современному искусству России. Прорыва не случилось – общество их не увидело, а государство не испугалось. Прорыв случился, когда девочки, учувствовавшие ранее в акциях «Войны», захотели вернуть логику искусства и преемственность в свои действия – они не только обратились к опыту московского акционизма девяностых, но и мощно использовали революционный агитпроп 1920-х годов, прежде всего Малевича, Родченко и Степановой – их одежда и форма очень напоминают поздних крестьянок Малевича и одновременно механических людей Татлина. Они попали в болевую точку современного российского общества. И общество ахнуло: и форма, и место, и содержание, и главное – молитва в святом месте потрясли по-своему. Как сказал один негодующий гражданин: «Как они могли к Богородице обращаться с такими требованиями, да еще и всерьез!» И это всерьез его возмущало безмерно – ощущение страха мистического, что Богородица их, вот таких, может услышать! Эти кощунницы взорвали хрупкую веру в то, что с нынешним порядком вещей можно жить, можно мириться, как-то все образуется – большая страна, сильный президент, раззолоченное куполами православие и с нами Бог! А вдруг не с нами? Рушится устойчивая картина мира, и это очень больно. Это смертельно опасно для стабильности в современной России. Опаснее, чем любая оппозиционная или зарубежная политика. Тем более в обществе, пережившем в ХХ веке не одну мировоззренческую катастрофу. Неадекватно болезненная реакция на панк-молебен заставила удивиться особенно многих атеистов и прагматиков: что это с обществом? В каком веке мы живем? Акция Pussy Riot прекрасная, мужественная, художественная, аналитическая, но главное – спонтанно-интуитивная работа в логике поисков всего современного искусства за последние 25 лет.
Перформанс Павленского оказал на меня воздействие удара молнии. Очень мало кто учитывает, что это Красная площадь и брусчатка. Это площадь невинных жертв. Место казни, насилия, демонстрации, парада и всего чудовищного, что есть в государстве. И Павленский нанес удар не по своим яйцам, а по этому массовому бессознательному ужасу перед жизнью, перед властью, перед насилием. Акция скульптурная, она очень убедительно смотрится. Ясный жест. Это продолжение линии Pussy Riot. Интеллектуал, который плюет на любые приличия, на любую эстетику и ханжество. Выходит за пределы культуры, бьет в Красную площадь в центре России. Но и для любителей «эстетики» хотелось бы сказать: Павленский c формальной точки зрения решает свои жесты безукоризненно. Его позы напоминают Бурделя и Родена – в травмированных, как бы застывших, телах чувствуется колоссальное напряжение.

Какой стереотип, связанный с современным искусством, вам хотелось бы сломать?
Его чрезмерную коммерциализацию, отсутствие критериев различения «искусство» – «не искусство».

У вас как-то проходил мастер-класс «Творец и арт-индустрия», вы можете в нескольких фразах объяснить эти взаимоотношения?
Стратегий выживания в арт-мире много, но о них неинтересно рассуждать. Лучше говорить о художниках, которые могут себе позволить какую-то степень свободы, которые интересны не только узкому коммерческому кругу. И для таких художников позиция – вопрос глубоко личного разбирательства с собой, не имеет значения при этом, как мир отреагирует. Сейчас, как мне кажется, мировоззрение художника очень важно, и его человеческое мировоззрение – тоже. Если раньше мы опирались на какие-то большие системы: левую идеологию, правую – сейчас все системы стали относительными. Вопрос в том, чего ты хочешь, способен ли понимать, откуда берутся желания. Понятно желание иметь хороший дом, как у соседа, но это не очень правильная парадигма, тем более что консьюмеристская модель находится в кризисе. Нет никаких богов, идолов – все обменяли на некую стабильность. Считалось, что рынок, деньги – это серьезно, они не врут, а деньги соврали, оказались нестабильными, их механизм такой же относительный, как и вера в Бога.

В каком состоянии, на ваш взгляд, находится индустрия, обслуживающая современное искусство в России – музеи, галереи, критика, коллекционеры? И чего ждать в ближайшем будущем?
Ситуация с искусством неплохая: после появления собственного биеннале заметно оживилась художественная жизнь. Одним из «нервов» русского искусства всегда был диалог с западным искусством. Биеннале, будоража амбиции, является отличной площадкой для такого диалога – можно собраться и предъявить наш ответ Чемберлену.
Несмотря на проблемы с цензурой, искусство в России очевидно обрело и освоило свои институты: есть биеннале, государственные музеи и центры, которые осуществляют проекты поддержки современного искусства. Они становятся серьезной альтернативой коммерческим галереям, которые еще пять–семь лет назад были едва ли не единственным катализатором художественной жизни.

Чувствуете ли вы «консервативный» поворот, происходящий или якобы происходящий в российском обществе и активно поддерживаемый в СМИ?
В целом это пугающая ситуация. Одна из черт – тенденция превращения церкви в агента государства. Или наоборот, не знаю. Меня это не устраивает ни как верующего человека, ни как гражданина, ни как художника, естественно. Эта граница в светском государстве должна быть на замке. Вспомним: Сашу Бренера после акции в Елоховском соборе верущие вывели и отпустили на все четыре стороны. Над Авдеем и Мавромати уже повисло дело, и они эмигрировали. Организаторов выставки «Осторожно, религия!» судили. «Война» (с «Ментопопом» и пр.) – в розыске. Pussy Riot были в тюрьме. Что дальше? Костры, что ли? И зачем все это? Верующие изменились? Это похоже на реальное разжигание вражды.

В чем вас чаще всего обвиняют и обвиняли?
В несерьезности.

Как вы относитесь к публичной критике в свой адрес?
Современное искусство невозможно без критики. Более того, современное искусство и есть опыт чувственного критического мышления, то есть дистанцированного, невлипающего, размышляющего. Зона эмоционального чувственного размышления при помощи художественных образов. Территория, которая не связана напрямую с жизнью, но цветы свои она выращивает на почве той социальности, внутри которой находится.

Как вы думаете, с чем связано оживление интереса к девяностым?
Девяностые сегодня кажутся пиковым и ключевым моментом истории страны, своего рода точкой невозврата. Десятилетие, оказавшееся для одних моментом прорыва и свободы, эйфории и счастья, для других стало крушением надежд и поражением Будущего. И сегодня, если бросить взгляд на последнее десятилетие прошлого века, вдруг выявляется удивительная драматургия происходящих процессов. Великий переход нашей страной еще не завершен, не совершен и, соответственно, не осознан. Ленин и сейчас живее всех живых, и мертвые не оплаканы. Провидение повторяет события, перформансы и акции возвращаются, давая шанс повзрослевшим на двадцать лет людям переоценить и переосмыслить конец 1980-х и все 1990-е, чтобы действовать по-новому, нестандартно, творчески.

Чем вы сейчас занимаетесь? Расскажите, как проходит ваш рабочий день.
Скульптурой. Ранний подъем – занятия с дочерью – работа с художественными материалами.

Вы человек семейный. Какие семейные ценности вы исповедуете?
Радостное служение другому.

Как вы войдете в историю? А как хотелось бы?
Мастером пространства – мне подошло бы. А придется – клоуном.

В чем для вас заключался хороший жизненный план в 20 лет, в 37 и сейчас?
В 20 – приехать в Москву, в центр свободы, мира, где люди все высококультурные и интеллигентные, и стать великим писателем. В 37 – как мой кумир Толстой выйти из условности искусства в безусловную реальность, изображать реальность средствами самой реальности. Сейчас – научиться проигрывать. Искать свое я – это единственный путь к счастью, просветлению. Несчастные – это те, кто знает, кто они такие навсегда. Как можно меня обидеть, если я не знаю, кто я такой? Тогда обижают реальность?