"«Пропавших хороших книг мы практически не знаем»"
Писатель Денис Драгунский – о том, почему обыкновенная литература – это неплохо, чем должен на самом деле заниматься министр культуры и сколько правдивого в «Денискиных рассказах»
Я был художником, филологом, драматургом, исследователем межнациональных отношений, работал в политике, но все это в прошлом, сейчас я писатель и журналист. Все говорят, что у меня получается короткая форма: в 2007 году я стал писать короткие рассказы, начинал как сетевой писатель, писал в своем блоге, и моя задача была, чтобы рассказ не превышал 2500 знаков. Со временем объем немного увеличился, но больше 4500 знаков я все равно не пишу. Сейчас, может быть, рассказов стало поменьше – когда я только начинал писать, они из меня перли, как тесто из квашни, потому что жизнь-то большая прожита. Все рассказы очень сюжетные, в них обязательно что-то происходит, кто-то с кем-то встречается, узнает что-то новое, получает по башке и так далее. Еще у меня был роман про Сталина и Гитлера, довольно длинный, про их юношескую дружбу в 13-м году – это я нафантазировал такую ситуацию. Сейчас пишу большой роман от лица 16-летней девочки, причем дело происходит в начале XX века. Такие приключения испорченной девчонки-фантазерки на фоне крупных исторических катаклизмов.
★ ★ ★
Один мой знакомый журналист говорил: «Плохому автору редактор не нужен, хорошему – обязательно». Всегда бывает, что где-нибудь да накосячишь. Мне не нужен редактор, который за меня будет переписывать книжку, как за какого-нибудь секретаря правления Союза писателей, как это бывало в советское время. Но ведь бывают случайные повторы или внезапная сюжетная нескладуха. В моей писательской практике я порой настолько сживаюсь со своими героями и их заботами, что забываю объяснить читателю, почему герой вдруг оказался в этом месте, позвонил, уехал… Мне-то самому это ясно, но читателю я должен объяснить. Винегрет и разлом в повествовании – вот что должен заметить редактор и срочно исправить.
★ ★ ★
У нас сейчас литература берет количеством, знаете, как бывает на войне: победа может быть за счет гениального полководца, а может быть за счет массового героизма. Вот наш случай именно такой.
★ ★ ★
Есть вещи, которые проверяются рынком. Если нашу литературу мало переводят – значит, она неинтересна, и тут ничего не поделаешь. Если человек начал сохнуть, чахнуть и болеть – значит, в нем какая-то хвороба, которую врачи еще не нашли – просто так не умирают. Я не хочу сказать, что наша литература больна, но на сегодняшний день большого успеха она за рубежом не имеет. Иногда говорят, что, мол, русская жизнь американцам или англичанам непонятна, но почему же тогда нам их жизнь понятна? Может быть, дело в том, что существует некий вектор интереса, который направлен, хоть ты убейся, с востока на запад. Например, в Китае в период с 2000 по 2013 год было переведено около трех тысяч новых русских книг. А в России за это время было переведено 150 китайских – ровно в 20 раз меньше. Китайцы нами интересуются, мы ими нет, хотя мы все время говорим, что русские с китайцами братья навек, но тем не менее у них 800 зарегистрированных профессиональных переводчиков с русского, а у нас с китайского – 40. Нечто подобное получается и с французской литературой, и с английской: мы их переводим отчаянно, а они нас нет, точно так же, как мы с китайцами – развернуть этот корабль очень трудно. Эпоха великих переводов русской литературы на Западе – это, конечно, XIX век, и в первую очередь Чехов, рассказы которого еще при его жизни переводились на все языки. В то время, когда российские критики его ругали, скажем, когда он написал свой знаменитый рассказ «Ариадна», все говорили, что это грязь, копание, мелочность, искали какие-то прототипы, считали, что он этим рассказом пытался отомстить своей бывшей любовнице, упрекали его за отсутствие социально значимых тем, а в это время на Западе, покуда наши кипятились, шлеп – на шведский, немецкий, английский, болгарский, сербохорватский. Чехов был писателем мирового уровня. Почему? Потому что он был свободен внутренне. Герой его рассказа «Скучная история», старый профессор, говорит, что все время читает французские книжки. И он произносит такую вещь: не то чтобы наши книжки были не такие талантливые или не такие умные, нет, они определенно талантливы, но в них отсутствует главное – чувство личной свободы автора, без которого невозможна никакая литература. У нас очень тенденциозная литература, причем не в том смысле, что одни за власть, а другие против; нет, они как-то стиснуты темой, своими представлениями о приличии, причем о приличиях не в смысле, что с голой попой кто-то будет вертеться, а в смысле литературных приличий, что вот об этом таким образом нельзя писать, такой сюжет нельзя строить. И я это с полной самокритичностью чувствую. Только воспитывая в себе свободу, это можно преодолеть.
★ ★ ★
Если бы у меня была литературная школа, я мог бы подготовить некоторое количество молодых людей, научить их писать так, как надо, но при одном условии: что они начнут писать с чистого листа и не будут приходить ко мне со своими повестями и просить критики. «Здесь все плохо, не буду ничего читать», – сказал бы я. Я пробовал это делать, но они упорно приносят свои вещи. Я пытался объяснить: вы приходите учиться играть на скрипке, у вас хороший слух, хорошая рука, но при этом вы любительски играете на гитаре. Ну, неужели вы будете своему профессору говорить: послушайте, как я играю три аккорда? И сделайте, чтобы я лучше играл три аккорда, ну, четыре? Начинающие писатели в свои вещи вцепляются, как бульдоги, и не хотят от них освободиться. Но, с другой стороны, я бы не хотел стать таким учителем литературного мастерства, мне самому еще надо реализовать свои замыслы, попробовать новые формы, преодолеть надоевшую мне традицию.
★ ★ ★
Короткий рассказ для меня достаточно новаторская вещь, потому что это всегда сжатый роман. Мне кажется, что, может быть, настало такое время, когда писать длинные романы нужно уже как-то по-другому. Писать вот это все: герой пошел, герой оглянулся, герой подумал – уже не надо. Как – я пока не знаю, знал бы – написал.
★ ★ ★
«Обыкновенная» литература не значит «плохая». 99 % всей хорошей литературы обыкновенная. Необыкновенных вещей очень мало – это «Превращение» Франца Кафки, «Вишневый сад» Чехова и рассказ Джойса «Встреча». Вот они необыкновенные, в них звенит все, в них чувствуешь что-то совсем иное.
★ ★ ★
Министр культуры нужен, он должен заниматься зданиями, музеями, финансированием реставрации памятников архитектуры, оперных фестивалей, ремонтов театров, картинных галерей, которые не окупаемы, но нужны для того, чтобы нация существовала как таковая. Но ни в коем случае не для того, чтобы учить писателя или художника, как творить. Это пережиток советской власти, когда министр культуры принимал спектакли и говорил, что недостаточно выпячена роль парторганизации, это все оттуда же. Мы никак не можем выехать из этой советской колеи, которая в свою очередь является продолжением колеи царской. В одна тысяча восемьсот каком-то году, чуть ли не в 1812-м, была образована Собственная Его Императорского Величества канцелярия, которая стала органом власти. И эта канцелярия существует до сих пор. После прихода советской власти она стала называться аппарат ЦК КПСС. Сейчас она называется администрация Президента РФ. Это учреждение находится сбоку от закона, иногда над законом, а чаще всего – отдельно от прописанного законодательства. Это наша давняя традиция, ей уже 200 лет исполнилось. И переломить это сможет что-то совсем ужасное, полный переворот.
★ ★ ★
Писатель вообще ничего не обязан, и тем более интересоваться политикой. Писатели бывают разные на самом деле. Бывают очень политизированные, скажем, французы, а вот британские писатели – не очень. Возможно, это связано с устройством общества: англосаксонское общество устроено очень складно, настолько хорошо политически, что людям уже не надо этим особо интересоваться. Континентальное же общество – германское, французское, русское – все время находится в состоянии мелкой дрожи и каких-то постоянных преобразований, больших и малых. Поэтому писатель как обыкновенный человек этим не может не интересоваться. Как писал поэт Яков Полонский:
Писатель, – если только он
Волна, а океан – Россия, –
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Это типичное рассуждение писателя, который живет в странные времена, проблемные с политической точки зрения. Писатели США, Великобритании или какой-нибудь Швеции, стран менее проблемных в этом смысле, занимаются только литературой. Очень редко какой писатель, разве что Чехов, который был очень «левым», может органично встроить политику в свои тексты. У остальных это все, грубо говоря, «пришей кобыле хвост».
★ ★ ★
Я мечтал бы пожить в двадцатые, тридцатые годы двадцать первого века – если бог даст дожить. 90-е были прекрасной эпохой, очень интересной, как и 60-е, которые я помню. Я, извините, родился еще при Сталине: меня мама на его похороны таскала, папа в последний момент ее из толпы вытащил. Я видел Хрущева, Брежнева, жил во все эти эпохи, и каждая была по-своему интересной. 90-е были лучше всех, вот когда была свобода. Сегодня вроде как тоже свобода – свобода писать, жить частной жизнью, но тогда наметилась какая-то связь между обществом и властью, которая сейчас приобрела другой характер.
★ ★ ★
Не надо хамить с историей, она может за это нащелкать по носу: во все века переход от феодализма к капитализму занимал столетия – война, кровопролития, революции, а мы это – щелк! И сняли красный флаг, повесили трехполосный, а секретарей обкома заменили на губернаторов. Никаких рек крови, которые были, например, в Англии, Франции или Италии.
★ ★ ★
Вообще мы стали жить значительно лучше, чем в СССР, потому что социальное расслоение, как бы это парадоксально ни звучало, уменьшилось по сравнению с Советским Союзом. Между человеком, который имеет трехэтажную виллу в престижном пригороде Москвы и ездит на роллс-ройсе, и тем, кто живет в двухкомнатной квартире в панельном доме и ездит на старом фольксвагене или даже на жигулях, очень много денег, но они оба собственники, и у каждого есть свой дом и своя машина. А в Советском Союзе академик или народный артист жил на какой-нибудь улице Горького в пятикомнатной квартире, а рабочий жил в бараке, и у него не было никаких перспектив. Его дети рождались в этих бараках и также всю жизнь ездили на трамвае. Он был раб по сути. Сейчас все по-другому, и это очень хорошо.
★ ★ ★
У меня есть книжка «Виктор Драгунский “Денискины рассказы” и Денис Драгунский о том, как все это было на самом деле». Тираж тех «Денискиных рассказов» значительно выше, поэтому все равно все спрашивают, а как было-то на самом деле. Когда мне было лет 20, меня это раздражало, сейчас же мне это даже приятно. Это такой приятный долг, который я с удовольствием выполняю: рассказываю детям о том, как мы жили тогда в 60-е годы, о том, какие у нас были школы, парты, ручки, учителя, формы, игры. Ребятам очень нравится. И может быть, когда-нибудь я напишу автобиографию о тех, детских годах, подлинную жизнь Дениса Кораблева. Воспоминания от первого куличика до первого поцелуя, до момента, когда детство кончается. Потому что то, что я сейчас пишу, это в основном от первого поцелуя и далее.
★ ★ ★
В «Денискиных рассказах» правды ровно половина. Там правдиво все, что касается обстановки, имен, некоторых характеров – Мишка, например, реальный человек, с которым я до сих пор общаюсь. Я вообще с одноклассниками и однокурсниками дружу, меня папа к этому приучил, который до самой смерти общался со своими одноклассниками. И Раиса Ивановна, и школа, и улицы. Но все сюжеты выдуманы, естественно. Все, кроме одного – рассказа «Третье место в стиле баттерфляй». Это правда, это про меня. Я пришел из бассейна радостный, а папа меня огорошил. Кашу, кстати, я в окно не выливал. Мы жили в подвале, и это даже технически произойти не могло.
★ ★ ★
Я писал диссертацию про национальное самосознание. Национальная идентичность – это довольно жестко структурированная штука, в ней мало духовности, в ней много законов, правил, много инфраструктуры: как устроены дороги в той или иной стране, как устроены почта, банк, налоговая система – эти тысячи нитей, которые соединяют общество с государством. Начиная с того, как люди ходят в гости, как они общаются, женятся, знакомятся, и кончая самыми общими словами, национальным мифом. Огромную роль играет то, что вызывает безумную ностальгию: инфраструктура, социальные связи в обществе. Американец не может жить без хайвея, без автомобиля, чтобы сесть, втопить по газам и ездить по штатам, трудно жить испанцу без бульвара, куда весь город выходит вечером гулять, где все громко спорят и острят, французы не могут без маленьких кофеен, немцы – без чего-нибудь еще и так далее. Я пытался это все демифологизировать, разбить на кусочки и понять, из чего состоят выражения «я русский» или «я американец».
★ ★ ★
Чтобы издаться, нужно написать хорошую книжку. Самый плохой способ – это написать пять рассказов, начинать бегать по журналам, где их не будут печатать, и посвятить остаток жизни плачу по тому, какой я непризнанный. Писать надо много. Я помню, как начал писать в интернете рассказы в огромных количествах, без всякой мысли об издании. Когда у меня накопилось более 200 штук, мне предложили издаться. Писать хорошие книжки и рекламировать самого себя через интернет – вот рецепт. Если у человека есть что-то хорошее, он не пропадет, потому что пропавших хороших книг мы практически не знаем.
★ ★ ★
Одна моя знакомая говорила так: «Стою на кухне, стригу салат, картошку чищу, а по радио говорят – начинаем наш концерт, передаем редко исполняемые произведения. Послушала-послушала и подумала: может быть, и правильно, что их редко исполняют».
★ ★ ★
Один мой знакомый журналист говорил: «Плохому автору редактор не нужен, хорошему – обязательно». Всегда бывает, что где-нибудь да накосячишь. Мне не нужен редактор, который за меня будет переписывать книжку, как за какого-нибудь секретаря правления Союза писателей, как это бывало в советское время. Но ведь бывают случайные повторы или внезапная сюжетная нескладуха. В моей писательской практике я порой настолько сживаюсь со своими героями и их заботами, что забываю объяснить читателю, почему герой вдруг оказался в этом месте, позвонил, уехал… Мне-то самому это ясно, но читателю я должен объяснить. Винегрет и разлом в повествовании – вот что должен заметить редактор и срочно исправить.
★ ★ ★
У нас сейчас литература берет количеством, знаете, как бывает на войне: победа может быть за счет гениального полководца, а может быть за счет массового героизма. Вот наш случай именно такой.
★ ★ ★
Есть вещи, которые проверяются рынком. Если нашу литературу мало переводят – значит, она неинтересна, и тут ничего не поделаешь. Если человек начал сохнуть, чахнуть и болеть – значит, в нем какая-то хвороба, которую врачи еще не нашли – просто так не умирают. Я не хочу сказать, что наша литература больна, но на сегодняшний день большого успеха она за рубежом не имеет. Иногда говорят, что, мол, русская жизнь американцам или англичанам непонятна, но почему же тогда нам их жизнь понятна? Может быть, дело в том, что существует некий вектор интереса, который направлен, хоть ты убейся, с востока на запад. Например, в Китае в период с 2000 по 2013 год было переведено около трех тысяч новых русских книг. А в России за это время было переведено 150 китайских – ровно в 20 раз меньше. Китайцы нами интересуются, мы ими нет, хотя мы все время говорим, что русские с китайцами братья навек, но тем не менее у них 800 зарегистрированных профессиональных переводчиков с русского, а у нас с китайского – 40. Нечто подобное получается и с французской литературой, и с английской: мы их переводим отчаянно, а они нас нет, точно так же, как мы с китайцами – развернуть этот корабль очень трудно. Эпоха великих переводов русской литературы на Западе – это, конечно, XIX век, и в первую очередь Чехов, рассказы которого еще при его жизни переводились на все языки. В то время, когда российские критики его ругали, скажем, когда он написал свой знаменитый рассказ «Ариадна», все говорили, что это грязь, копание, мелочность, искали какие-то прототипы, считали, что он этим рассказом пытался отомстить своей бывшей любовнице, упрекали его за отсутствие социально значимых тем, а в это время на Западе, покуда наши кипятились, шлеп – на шведский, немецкий, английский, болгарский, сербохорватский. Чехов был писателем мирового уровня. Почему? Потому что он был свободен внутренне. Герой его рассказа «Скучная история», старый профессор, говорит, что все время читает французские книжки. И он произносит такую вещь: не то чтобы наши книжки были не такие талантливые или не такие умные, нет, они определенно талантливы, но в них отсутствует главное – чувство личной свободы автора, без которого невозможна никакая литература. У нас очень тенденциозная литература, причем не в том смысле, что одни за власть, а другие против; нет, они как-то стиснуты темой, своими представлениями о приличии, причем о приличиях не в смысле, что с голой попой кто-то будет вертеться, а в смысле литературных приличий, что вот об этом таким образом нельзя писать, такой сюжет нельзя строить. И я это с полной самокритичностью чувствую. Только воспитывая в себе свободу, это можно преодолеть.
★ ★ ★
Если бы у меня была литературная школа, я мог бы подготовить некоторое количество молодых людей, научить их писать так, как надо, но при одном условии: что они начнут писать с чистого листа и не будут приходить ко мне со своими повестями и просить критики. «Здесь все плохо, не буду ничего читать», – сказал бы я. Я пробовал это делать, но они упорно приносят свои вещи. Я пытался объяснить: вы приходите учиться играть на скрипке, у вас хороший слух, хорошая рука, но при этом вы любительски играете на гитаре. Ну, неужели вы будете своему профессору говорить: послушайте, как я играю три аккорда? И сделайте, чтобы я лучше играл три аккорда, ну, четыре? Начинающие писатели в свои вещи вцепляются, как бульдоги, и не хотят от них освободиться. Но, с другой стороны, я бы не хотел стать таким учителем литературного мастерства, мне самому еще надо реализовать свои замыслы, попробовать новые формы, преодолеть надоевшую мне традицию.
★ ★ ★
Короткий рассказ для меня достаточно новаторская вещь, потому что это всегда сжатый роман. Мне кажется, что, может быть, настало такое время, когда писать длинные романы нужно уже как-то по-другому. Писать вот это все: герой пошел, герой оглянулся, герой подумал – уже не надо. Как – я пока не знаю, знал бы – написал.
★ ★ ★
«Обыкновенная» литература не значит «плохая». 99 % всей хорошей литературы обыкновенная. Необыкновенных вещей очень мало – это «Превращение» Франца Кафки, «Вишневый сад» Чехова и рассказ Джойса «Встреча». Вот они необыкновенные, в них звенит все, в них чувствуешь что-то совсем иное.
★ ★ ★
Министр культуры нужен, он должен заниматься зданиями, музеями, финансированием реставрации памятников архитектуры, оперных фестивалей, ремонтов театров, картинных галерей, которые не окупаемы, но нужны для того, чтобы нация существовала как таковая. Но ни в коем случае не для того, чтобы учить писателя или художника, как творить. Это пережиток советской власти, когда министр культуры принимал спектакли и говорил, что недостаточно выпячена роль парторганизации, это все оттуда же. Мы никак не можем выехать из этой советской колеи, которая в свою очередь является продолжением колеи царской. В одна тысяча восемьсот каком-то году, чуть ли не в 1812-м, была образована Собственная Его Императорского Величества канцелярия, которая стала органом власти. И эта канцелярия существует до сих пор. После прихода советской власти она стала называться аппарат ЦК КПСС. Сейчас она называется администрация Президента РФ. Это учреждение находится сбоку от закона, иногда над законом, а чаще всего – отдельно от прописанного законодательства. Это наша давняя традиция, ей уже 200 лет исполнилось. И переломить это сможет что-то совсем ужасное, полный переворот.
★ ★ ★
Писатель вообще ничего не обязан, и тем более интересоваться политикой. Писатели бывают разные на самом деле. Бывают очень политизированные, скажем, французы, а вот британские писатели – не очень. Возможно, это связано с устройством общества: англосаксонское общество устроено очень складно, настолько хорошо политически, что людям уже не надо этим особо интересоваться. Континентальное же общество – германское, французское, русское – все время находится в состоянии мелкой дрожи и каких-то постоянных преобразований, больших и малых. Поэтому писатель как обыкновенный человек этим не может не интересоваться. Как писал поэт Яков Полонский:
Писатель, – если только он
Волна, а океан – Россия, –
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Писатель, если только он
Есть нерв великого народа,
Не может быть не поражен,
Когда поражена свобода.
Это типичное рассуждение писателя, который живет в странные времена, проблемные с политической точки зрения. Писатели США, Великобритании или какой-нибудь Швеции, стран менее проблемных в этом смысле, занимаются только литературой. Очень редко какой писатель, разве что Чехов, который был очень «левым», может органично встроить политику в свои тексты. У остальных это все, грубо говоря, «пришей кобыле хвост».
★ ★ ★
Я мечтал бы пожить в двадцатые, тридцатые годы двадцать первого века – если бог даст дожить. 90-е были прекрасной эпохой, очень интересной, как и 60-е, которые я помню. Я, извините, родился еще при Сталине: меня мама на его похороны таскала, папа в последний момент ее из толпы вытащил. Я видел Хрущева, Брежнева, жил во все эти эпохи, и каждая была по-своему интересной. 90-е были лучше всех, вот когда была свобода. Сегодня вроде как тоже свобода – свобода писать, жить частной жизнью, но тогда наметилась какая-то связь между обществом и властью, которая сейчас приобрела другой характер.
★ ★ ★
Не надо хамить с историей, она может за это нащелкать по носу: во все века переход от феодализма к капитализму занимал столетия – война, кровопролития, революции, а мы это – щелк! И сняли красный флаг, повесили трехполосный, а секретарей обкома заменили на губернаторов. Никаких рек крови, которые были, например, в Англии, Франции или Италии.
★ ★ ★
Вообще мы стали жить значительно лучше, чем в СССР, потому что социальное расслоение, как бы это парадоксально ни звучало, уменьшилось по сравнению с Советским Союзом. Между человеком, который имеет трехэтажную виллу в престижном пригороде Москвы и ездит на роллс-ройсе, и тем, кто живет в двухкомнатной квартире в панельном доме и ездит на старом фольксвагене или даже на жигулях, очень много денег, но они оба собственники, и у каждого есть свой дом и своя машина. А в Советском Союзе академик или народный артист жил на какой-нибудь улице Горького в пятикомнатной квартире, а рабочий жил в бараке, и у него не было никаких перспектив. Его дети рождались в этих бараках и также всю жизнь ездили на трамвае. Он был раб по сути. Сейчас все по-другому, и это очень хорошо.
★ ★ ★
У меня есть книжка «Виктор Драгунский “Денискины рассказы” и Денис Драгунский о том, как все это было на самом деле». Тираж тех «Денискиных рассказов» значительно выше, поэтому все равно все спрашивают, а как было-то на самом деле. Когда мне было лет 20, меня это раздражало, сейчас же мне это даже приятно. Это такой приятный долг, который я с удовольствием выполняю: рассказываю детям о том, как мы жили тогда в 60-е годы, о том, какие у нас были школы, парты, ручки, учителя, формы, игры. Ребятам очень нравится. И может быть, когда-нибудь я напишу автобиографию о тех, детских годах, подлинную жизнь Дениса Кораблева. Воспоминания от первого куличика до первого поцелуя, до момента, когда детство кончается. Потому что то, что я сейчас пишу, это в основном от первого поцелуя и далее.
★ ★ ★
В «Денискиных рассказах» правды ровно половина. Там правдиво все, что касается обстановки, имен, некоторых характеров – Мишка, например, реальный человек, с которым я до сих пор общаюсь. Я вообще с одноклассниками и однокурсниками дружу, меня папа к этому приучил, который до самой смерти общался со своими одноклассниками. И Раиса Ивановна, и школа, и улицы. Но все сюжеты выдуманы, естественно. Все, кроме одного – рассказа «Третье место в стиле баттерфляй». Это правда, это про меня. Я пришел из бассейна радостный, а папа меня огорошил. Кашу, кстати, я в окно не выливал. Мы жили в подвале, и это даже технически произойти не могло.
★ ★ ★
Я писал диссертацию про национальное самосознание. Национальная идентичность – это довольно жестко структурированная штука, в ней мало духовности, в ней много законов, правил, много инфраструктуры: как устроены дороги в той или иной стране, как устроены почта, банк, налоговая система – эти тысячи нитей, которые соединяют общество с государством. Начиная с того, как люди ходят в гости, как они общаются, женятся, знакомятся, и кончая самыми общими словами, национальным мифом. Огромную роль играет то, что вызывает безумную ностальгию: инфраструктура, социальные связи в обществе. Американец не может жить без хайвея, без автомобиля, чтобы сесть, втопить по газам и ездить по штатам, трудно жить испанцу без бульвара, куда весь город выходит вечером гулять, где все громко спорят и острят, французы не могут без маленьких кофеен, немцы – без чего-нибудь еще и так далее. Я пытался это все демифологизировать, разбить на кусочки и понять, из чего состоят выражения «я русский» или «я американец».
★ ★ ★
Чтобы издаться, нужно написать хорошую книжку. Самый плохой способ – это написать пять рассказов, начинать бегать по журналам, где их не будут печатать, и посвятить остаток жизни плачу по тому, какой я непризнанный. Писать надо много. Я помню, как начал писать в интернете рассказы в огромных количествах, без всякой мысли об издании. Когда у меня накопилось более 200 штук, мне предложили издаться. Писать хорошие книжки и рекламировать самого себя через интернет – вот рецепт. Если у человека есть что-то хорошее, он не пропадет, потому что пропавших хороших книг мы практически не знаем.
★ ★ ★
Одна моя знакомая говорила так: «Стою на кухне, стригу салат, картошку чищу, а по радио говорят – начинаем наш концерт, передаем редко исполняемые произведения. Послушала-послушала и подумала: может быть, и правильно, что их редко исполняют».
