Мне трудно подобрать одно слово, чтобы охарактеризовать себя, потому что я называю себя иногда теоретиком, но понятие «теоретик» часто понимается слишком узко. Теоретиком у нас называют того, кто берет готовый материал, сделанное другими учеными, и на основе этого создает концепцию. Такая позиция теоретика была нормативной, например, в XIX веке: от Гегеля до Спенсера философ-теоретик брал, что делают биологи, химики или историки, и делал общие теоретические выводы. В XX веке все изменилось, и в некотором смысле ситуация перевернулась: теоретик – это диагност, который указывает, где именно недоработали частные науки, где можно еще порыться, куда дальше направляться, что будет плодотворной жилой для разработки.
★ ★ ★
Я читаю курсы «Философия искусства», «Семиотика», «Проблемы методологии истории искусства», «Междисциплинарные подходы в изучении искусства». Я преподавал в разных вузах, в том числе дисциплины экономического цикла. Мне это очень помогает, давая многомерную картину происходящего, и я могу использовать для объяснения сложных идей образы, подходящие аудитории. Если я объясняю что-то экономистам, то могу провести параллели между экономическими отношениями и культурой. Опыт преподавания социально-экономических дисциплин помогает находить общий язык с аудиторией, для которой простое перечисление произведений искусства, смыслов и образов является недостаточным, а иногда и просто не опознается, потому что культурный запас у всех разный.
★ ★ ★
В США, во Франции или в Китае очень много популярных книг по философии, передач на радио и телевидении. В России ситуация противоположная. Другое дело, что в каждой традиции понимается под философией нечто свое. В Америке по умолчанию философией называют аналитическую философию: логику, теорию языка, тот аппарат, который помогает осваивать другие науки. Поэтому те, кто собирается стать медиком, юристом, бизнесменом, на бакалавриате изучают философию, а потом уже, в магистратуре или аспирантуре, специализируются на своих предметах. Это базовое образование, учащее мыслить и говорить. Во Франции и в других странах Европы ситуация иная. Философия, которую условно называют Continental, представляет собой прежде всего род литературы, это авторы, которые имеют литературные амбиции и экспериментируют с языком, образами, эстетическими привычками, вовлекая и читателя в эксперименты. Если говорить о Китае, то там философия является некоторой нормой образованности. В России мы видим смесь всех трех стратегий. С одной стороны, есть представление о том, что философия должна формировать навыки мышления. С другой – очень сильно представление о философии как об образе жизни, что философ прежде всего учит жизни. И с третьей стороны – этот прагматический китайский или японский подход, что философия должна служить инструментом научного знания. В России все эти стратегии тянут в разные стороны, и какая из них побеждает – сказать нельзя. Философию читают первокурсникам, чтобы рассказать о том, что можно мыслить так или по-другому. Тогда функция нашей университетской философии – отучение от школьного догматизма.
★ ★ ★
У нас нет привычки к экспертному знанию. В Соединенных Штатах совершенно нормально постоянно советоваться с врачом или юристом, у нас же человек сам идет в аптеку, сам себя лечит, сам решает конфликты с соседями и сослуживцами: экспертно-консультативное знание находится в некотором загоне. Именно поэтому у нас нет запроса на нон-фикшн по философии, человек создает философию себе сам. И как он не считает нужным тратить не только деньги, но даже время на регулярный осмотр, точно так же он не будет обращаться к книгам, дающим экспертное знание по философии.
★ ★ ★
Российские философы – это люди, ориентированные на международный рынок. Они с первого курса выбирают, к какой философской традиции принадлежат, и собираются получить базовое образование здесь, чтобы продолжить его там. Успех философа сейчас зависит от его успеха на мировом рынке: если твоя книга не вышла на английском языке в крупном издательстве, то ее, можно считать, не существует. Я застал, как в девяностых ситуация по-своему была благословенна: присутствовало энтузиастическое культуртрегерство, многим казалось, что сейчас мы переведем все, что было создано в XX веке, и у нас расцветет наша местная традиция. К сожалению, никакого расцвета традиции не произошло, и те, кто успешно работает, работают внутри других традиций. Можно говорить не о современных русских философах на Западе (хотя есть специфически русские теоретики культуры и литературы на Западе), но о французском или немецком философе русского происхождения, у него будет русская фамилия, но он будет французским сотрудником французского университета рядом с французскими или американскими философами корейского или индийского происхождения.
★ ★ ★
Современной русской философии как таковой просто не существует. В Германии выходит больше ста философских журналов, в России их выходит два или три, если не брать университетских ученых записок. В плане книг ситуация не сильно лучше. У нас на книжном рынке господствует принцип серийности, то есть популярные книги можно продать, только если они вышли в серии. Если создать нормальную философскую серию, она вполне будет покупаться – по аналогии, например, с французской серией «Что я знаю». И один из показателей успеха этих книг – на сколько языков они будут переводиться. Если мы сможем выпускать серию, которую еще захотят покупать в какой-нибудь другой стране, которую переведут на английский, польский, китайский и, условно, венгерский, тогда-то мы и достигнем успеха и Россия станет игроком на рынке. Пока что Россия игроком на философском рынке является в той же мере, в какой продукция Волжского автомобильного завода является игроком на мировом автомобильном рынке: есть доля рынка, но небольшая и странная. Но если россияне составляют два с небольшим процента мирового населения, можно ли сразу занять 20 % мирового интеллектуального рынка, особенно если не создавать совместные философские предприятия?
★ ★ ★
В России существует гигантская монстрическая машина по производству псевдофилософских текстов на многочисленных философских факультетах. Достаточно просто заглянуть на сайт Высшей аттестационной комиссии и прочесть названия тем философских диссертаций, условно: «Глобальные проблемы экологической цивилизации», или «Роль естественных наук в изменении парадигмы современности», или что-нибудь про духовные аспекты глобализации, очевидно, что в самом названии не поставлено никакой научной проблемы. В лучшем случае это будут неплохие компилятивные работы о каких-то тенденциях философии прошлого или настоящего, но это совсем не значит, что они способны решить какую-то научную проблему.
★ ★ ★
У меня есть несколько так называемых правил, которых я придерживаюсь при преподавании. Например, я читаю лекции без конспектов, перемещаясь по аудитории, это сразу завоевывает доверие. Обязательно в лекции нужно проводить как можно больше параллелей. Что мешает сравнить композицию стихотворения с композицией компьютерной игры? Или большой роман XIX века с нынешними серьезными сериалами, которые выполняют, по сути, ту же функцию: обсуждение самых жгучих социальных проблем в панораме современной жизни. Нынешний Достоевский – это сериалы «Безумцы» или «Во все тяжкие», но не писатели, которые считают, что они продолжают великую русскую литературу, а в результате пишут довольно рутинные и амбициозные романы, громоздкие и ходящие по кругу. Поэтому современным русским писателям приходится для своего продвижения делать ставку на свой характер: на брутальность, как Захар Прилепин, на что-то еще, именно потому что литература перестала быть тем, чем она была в XIX веке – главным медиа в обсуждении социальных задач и исследовании странных социальных явлений. Поэтому на любой лекции у меня появится и блокбастер, и спецэффекты, и, допустим, параллели между Боттичелли и комиксами. Потому что всегда цель лекции – зацепить слушателя. Лекция не может быть простым изложением достижений науки, все это можно найти в интернете. Кроме того, я не могу повторяться. Даже если мне нужно прочитать одну и ту же тему двум разным потокам, это все равно получаются разные лекции. По реакции аудитории, заинтересованности я вижу, где надо остановиться, где можно переходить к следующему этапу, а где еще нельзя, где аргумент провисает, а где действительно работает.
★ ★ ★
Преподавание, с одной стороны, это просто трудовая занятость, а с другой – это всегда первая проверка того, что ты сделал. Если это не усваивается студентами, если это не вызывает дискуссий, то, значит, это недостаточно убедительно разработано. Аргументы и сам метод исследования оттачиваются на методе преподавания. Беда нашего образования в том, что у нас всегда очень развивалась так называемая методика, извне навязываемые правила построения урока, во многом советское наследие. Методика должна быть только авторская, ведь это способ получения научного знания, а не способ организации преподавания. Еще одна беда советского времени в том, что ведущие гуманитарии были отлучены от преподавания. В тридцатые годы создавалась система академических институтов, принципиально направленная на то, чтобы не допускать неблагонадежных академиков к преподаванию. В результате они это компенсировали переводом, и переводы у нас, конечно, очень качественные, но язык, которым писали даже самые наши знаменитые гуманитарии, западными читателями всегда воспринимается как эклектичный. Все потому, что это разговор, грубо говоря, не с аудиторией студентов, а с аудиторией переводимых авторов. Они разговаривают с Платоном, Хайдеггером, Кантом, Гуссерлем, много с кем, но не со студентом.
★ ★ ★
Сейчас студенты стали более требовательными: они знают, что хотят получить. И это должен быть некий продукт, который заведомо отличается от учебника, «Википедии» или сайтов эдьютейнмента. Кроме того, у них появилась готовность обсуждать разные вопросы и дискутировать, чего не было, например, в девяностые годы. То была эпоха освоения разных концепций, на критическое осмысление просто не оставалось времени. Потом пришли нулевые, это как раз было время критики: умный студент отрицает все авторитеты, находит у всех ошибки и недостатки и говорит, как все устарело и никуда не годится. Нынешние студенты уже могут находить баланс между критичностью и доверием, потому что ни без того, ни без другого освоение какого-либо предмета невозможно. Преподавать стало сложнее, потому что если раньше лекция была в чем-то священнодействием, а лектор выходил на кафедру как священник, заведомо дистанцируясь от студентов, то если теперь читать лекцию в таком стиле, учащиеся могут счесть, что лучше про того же Пушкина быстренько посмотреть на «Арзамасе».
★ ★ ★
Можно ли сказать, что то, что делают Гейтс, Цукерберг или делал Джобс, это производство нового знания? Сегодняшняя ситуация в некотором смысле напоминает мне ситуацию XVII века, когда старые схоластические университеты оказались никому не нужны, просто поддерживали производство юристов, богословов и были предельно коррумпированными. При этом сила университета – в тонкости смысловых различений, чего не добьешься ни в специальных лабораториях, ни на открытых площадках. Конечно, если говорить о западных университетах, сейчас там коррупция другого типа – это коррупция хороших отношений между коллегами, взаимного цитирования. Ренессанс и тот же XVII век прошли по большей части вне стен университетов, наоборот, как раз в университеты приносились новые программы, и университетская тонкость и гибкость встречалась с радикальными новациями. Точно так же может быть и сейчас: новые знания будут возникать в крупных IT-корпорациях, в крупных международных проектах, на открытых площадках и оттуда приноситься в университет, обогащая его.