«...Эротизм современной архитектуры мне кажется больше порнографическим, он не предполагает живого, прямого телесного контакта, это общение каких-то холодных тел, моллюсков и раковин».

Я все время ловлю себя на мысли, что сам точно не знаю, что же такое архитектура и что значит ею заниматься. Для меня сюда входит очень много, начиная от смотрения по сторонам и заканчивая жесткими разговорами с рабочими на стройке. Конечный продукт очень разный: это может быть текст, рисунок, чертеж, иногда разговор на высоких тонах с заказчиком, а иногда – материал, куча кирпича, штукатурка, запах сырого бетона и некоторое удовольствие от сделанного. Мне нравится эта работа именно своей многосторонностью, а больше всего – архитектурными размышлениями, которые иногда выливаются в какую-то форму, а иногда так и остаются размышлениями. Когда строишь, очень важно понять, зачем это строится. Иногда даже хочется что-то не построить, отказаться от этого. Я бы сказал, что построить – это желательная конечная цель, но совсем необязательная.
★ ★ ★
Я начал работать в 1969 году в очень хорошей, даже по советским временам, мастерской. Это была архитектурно-проектная мастерская № 12 Управления по проектированию «Моспроект-1». Там мне была предоставлена довольно большая свобода в творческом плане, и практически сразу у меня появился первый объект – пристроенный к жилому дому универсальный магазин на шоссе Энтузиастов. Нужно понимать, что это такое – построить свой первый объект спустя два года работы и без особых компромиссов. Это был настоящий подарок. В целом я жил бурной и вполне полноценной архитектурной жизнью, несмотря на окружающую советскую мерзость. Было понятно, что мы не в Америке живем, но при всех ограничениях я по большей части работал с проектами, которые мне очень нравились. Одной рукой нужно было делать типовые микрорайоны, другой – то, что хотели. Находились заказчики, причем довольно симпатичные, которым нравились наши странные домики. Мы, например, построили довольно диковинную аптеку в Орехово-Борисове в виде красного креста, детский сад в Новогирееве, тоже весьма затейливый. В этой мастерской я проработал почти до конца семидесятых годов и ушел, когда почувствовал некий предел, исчерпанность ситуации – у советской власти были свои правила игры: либо ты вступаешь в КПСС и становишься руководителем, либо остаешься никем. Выбор для меня был совершенно очевиден. И я пошел заниматься наукой, поступив на работу в Институт технической эстетики. Наш отдел теории и истории дизайна под руководством Селима Хан-Магомедова был «крышей» для очень высокого уровня интеллектуалов, специалистов по дизайну, архитектуре, изобразительному искусству – например, там проходили еженедельные семинары с очень любопытными докладами, прекрасным уровнем обсуждения – это была настоящая ниша, мягко говоря, не вполне советской интеллектуальной жизни. Я руководил группой «Дизайн городской среды», занимавшейся в том числе полевыми исследованиями, опросами населения, визуальной аналитикой. Примерно тем, чем сейчас занимается «Стрелка».
★ ★ ★
Дизайн – порождение и инструмент конкурентной борьбы, а так как в Советском Союзе конкуренции не было, дизайн какого-нибудь радиоприемника мог оставаться одинаковым на протяжении двадцати лет. Но тем не менее наш институт существовал, и это была важная часть интеллектуальной жизни страны. Он был, наверное, одним из важнейших мест для советской интеллигенции – наравне с курилкой Ленинской библиотеки.
★ ★ ★
Мне не нравится высокомерное представление архитекторов о необходимости воспитания заказчика. На мой взгляд, как раз заказчик за прошедшие двадцать пять лет очень изменился, а архитектор, едва на тройку закончивший институт и убежденный, что знает, как людям жить, остался прежним. Хотя, конечно, квалифицированная экспертиза со стороны профессионалов – это важная часть общественной культуры. Людей с отсутствием слуха трудно научить музыке, понимание архитектуры также предполагает, что у человека существует некоторая способность к восприятию пространства, формы, материалов. Тут речь идет скорее о развитии вкуса – в широком смысле слова, а не о воспитании заказчика. У Витгенштейна есть любимое мной замечание: «Вкус делает вещи приемлемыми». Вкус в той или иной степени определяет все, не только архитектуру и искусство. И политика, и общественная жизнь – это эстетические проблемы. В то же время я опасаюсь тирании хорошего вкуса, когда жизнь уже начинает замораживаться. Ведь жизнь – это подвижная материя, и когда я говорю о хорошем вкусе, я вовсе не имею в виду какую-то безупречно эстетизированную среду. Это проблема меры. Чрезмерность, ложь и скудоумие опошляют все, будь то политика или музыка. Один виртуоз-балалаечник – гений, сто балалаечников в красных поддевках, играющие Бетховена, – безвкусица. Классическая архитектура сама по себе прекрасна, но бессмысленные фальшивые подделки под классику – это пошлость. Дурной вкус всегда связан с избыточностью, фальшью и глупостью.
★ ★ ★
Архитектура – это искусство состояния, это не чисто визуальное искусство. Существует тактильная составляющая, обонятельная, акустическая. Архитектуру нужно преподавать как основы бытия в мире, потому что представления об устройстве мира, начиная с космоса и кончая квартирой, – это фундаментальные вещи. Умение строить шалаш передавалось нашими далекими предками из поколения в поколение, они знали, как построить поселение из этих шалашей – и это было магическое знание. Надо изучать, что такое границы, членение пространства, переходы, пороги, лестницы, подъемы, спуски – все это относится к фундаментальному пониманию мира, в котором человек живет. В отношении истории архитектуры, конечно, сложнее: памятники нетранспортабельны. Пока вы не приедете в Рим или Афины и не пощупаете историю живьем, вы так ничего и не поймете. Живой контакт – очень важная часть образования, но в эпоху фотографии и кино он девальвируется. Я провожу рискованную параллель между архитектурной фотографией и порнографией, потому что и то и другое создает возбуждение при отсутствии непосредственного физического контакта, живого телесного чувства. Я только что провел три недели в очень странном месте под Казанью, которое называется Иннополис – современный новаторский экспериментальный город. У меня никогда не было опыта такого длительного пребывания внутри современной архитектуры, и, должен сказать, это ужасно. Не столько даже визуальная атмосфера, сколько тактильная составляющая пространства: все очень гладкое, скользкое, и в этом бликующем холоде чувствуешь себя очень некомфортно. Современная культура вообще очень холодная и отражающая. Я остро чувствую отсутствие телесно привлекательных, теплых, шершавых, поглощающих поверхностей. Архитектура – очень эротическая область, поскольку речь идет о физическом контакте и непосредственном прикосновении. А эротизм современной архитектуры мне кажется больше порнографическим, он не предполагает живого, прямого телесного контакта, это общение каких-то холодных тел, моллюсков и раковин.
★ ★ ★
Переживанию архитектуры как пространства можно научить и на примере того, что есть рядом, с чем человек повседневно соприкасается. Удивительно, что даже студенты-архитекторы зачастую не могут по памяти нарисовать свою квартиру – они не фиксируют собственного окружения. Один мой чудесный друг, армянский архитектор, однажды сказал: я архитектуру переживаю щекой. Он входит куда-то, прислоняется щекой и что-то такое чувствует. Я очень хорошо это понимаю. Для слепых, например, акустика важна, чтобы понять пространство, услышать отражение, оценить его габариты, материалы. Зайдите с закрытыми глазами в какое-нибудь большое пространство, скажите громко: «А-а-а» – и попытайтесь понять, где вы находитесь.
★ ★ ★
Я не люблю слово «провинциальный» в контексте сопоставления, что, мол, есть что-то столичное, а есть что-то провинциальное. Провинциальная культура – это просто культура другого типа, и она кажется мне важной и теплой. В Казани я занимался районными центрами Татарстана, в частности поселком Кукмор, в который бы я, при других обстоятельствах, никогда в жизни не попал. Это маленький населенный пункт, оказавшийся страшно обаятельным, с очень перемешанным населением: там и башкиры, и марийцы, и татары, и русские – довольно любопытная этническая комбинация, которая создает свою интересную атмосферу. Местное руководство предлагало тут все замостить, там сделать бетонную набережную, тут фонтан. Я говорю: подождите, ну не горячитесь. У вас есть чудесные собственные достоинства, культура, материалы, абсолютно локальные ценности, давайте с ними работать. Они сначала отнеслись к моим словам недоверчиво, ведь нет образца. Им казалось, что скопировать в Кукморе Нью-Йорк или Москву проще, чем искать собственное лицо. Но пока мы с ними работали, они поверили, что можно придать городку локальный колорит и сделать, например, набережную из дерева, используя собственную лесопилку, которая под боком.
★ ★ ★
У нас не сложилось в региональных центрах каких-то ярких и самобытных локальных школ в силу разных причин. В разное время в разных местах открываются индивидуальности, но содержательных тенденций не появляется. Что касается той самой нижегородской школы, которая сложилась в конце девяностых, – да, это было удачное стечение обстоятельств, которое так и не превратилось в систему и, к сожалению, не воспроизводится. Новых, молодых имен нет – значит школа как философия не работает. Даже если сейчас спросить у действовавших тогда адептов этой школы, а что лежит у вас в основе – никто из них не ответит.
★ ★ ★
Хорошая архитектура необязательно оригинальна. Оригинальность архитектуры важна с точки зрения пиара и туристической привлекательности: вот еще одно чудо, которое можно показать. А для жизни нужны рядовые здания, лишенные экстравагантности, но теплые, добротные, выглядящие элегантно и достойно. В России существуют претензии на оригинальность, поэтому со скромной добротной архитектурой у нас проблемы. Есть одежда casual, и точно так же есть архитектура casual – этого нам как раз не хватает. В Европе достаточно примеров неброской, но очень элегантной архитектуры, не претендующей на экстравагантность. Аналогия с одеждой здесь очень уместна: не все же носят, например, Вивьен Вествуд, но есть практичная Zara, которая выглядит вполне стильно и современно.
★ ★ ★
Арсенал – мой любимый проект, хотя бы потому, что с ним я прожил больше пятнадцати лет – первые разговоры начались еще в 2000 году. Он важен для меня и с профессиональной точки зрения, и с философской, и с эстетической, и с человеческой, и во многих других отношениях. Это мой первый проект реконструкции – важнейший опыт, потому что это всегда диалог между современным архитектором и тем, кто это здание построил, между твоим временем и тем временем. Я, может быть, отличаюсь избыточной чувствительностью, но для меня это важные персональные переживания. Арсенал сам по себе, хоть и является памятником федерального значения, никакими особыми статями не обладает – рядовая вещь своего времени, едва ли не единственная его ценность – это старость и память, которую он хранит. Для меня важны были все нюансы, и я всеми силами стремился избежать каких-то интервенций, которые бы оскорбили эту память. При этом я убежден, что более всего оскорбляют память попытки воспроизвести как бы то, что там могло бы быть. По большей части именно этим занимаются реставраторы. Они пытаются сыграть роль того архитектора, которого давно уже нет, и все превращается в фальшь, а следовательно, в предмет дурного вкуса. Но нам с реставратором повезло – с Александром Ивановичем Епифановым мы почти во всем находили общий язык. Арсенал для меня бесконечно дорог как особый тип высказывания. Мы ничего не изображали, все новое, что мы сделали, мы сделали заново, стараясь не прикасаться к историческим стенам. А новое стало решительно новым, это тот самый диалог, в котором участвуют архитектор XIX и архитектор XXI века. Это создает напряжение и драматургию, которая очень чувствуется в Арсенале.
★ ★ ★
Несколько лет назад ко мне обратилась дама и попросила спроектировать идеальный дом. Я подумал, что она сумасшедшая, и спросил, для кого же он должен быть идеальным, она ответила: для вас. И я нарисовал для себя идеальный дом – архетипически простой, содержащий в себе все необходимые составляющие архитектуры: четыре стены, крыша, окно и дверь. Для меня это и есть архитектура. Она была несколько удивлена, должно быть, ожидала нечто невероятное и экстравагантное, а там был такой сарайчик. Как-то раз я построил подобный простой сарайчик, и критик, молодая, возбужденная девушка, спросила: «Евгений Викторович, а как вы пришли к такой оригинальной форме?» Из чего я сделал вывод, что современный человек, наверное, отравлен какими-то ядами невероятной силы, объелся каких-то сладких крЭмов и теперь страшно удивляется обычной картошке, не понимая, как можно ее вот этак сварить.