"«Со дня на день появятся новые Татлины, Малевичи и Маяковские»"
Главный редактор архитектурного издательства TATLIN Эдуард Кубенский пытается нащупать идентичность провинциальной российской архитектуры, рассматривает победителей нижегородского архитектурного рейтинга и предлагает свою теорию настоящего и будущего русской архитектуры
Часть первая. Сколько видов рыб водится в Волге?
Мой педагог в архитектурном институте делил студентов следующим образом: 25 процентов – это люди, которым нужно просто получить диплом, они никогда в профессии не останутся, другие 25 – это звезды, которые не мыслят свою жизнь без архитектуры, оставшиеся 50 процентов – те, кто после диплома оседает в проектных институтах возле кульманов и занимается привязкой сталинок, хрущевок, брежневок и путинок, иногда создавая уникальные объекты. Как ни странно, но он говорил, что вот эти-то 50 процентов и составляли архитектурную школу. Звезда – это не школа, звезда – это звезда, а школа – это система, то, что поддается анализу, мониторингу, управлению. И еще, школа немыслима без преемственности.
Нижегородская архитектура на общероссийском провинциальном фоне довольно заметна. Историю с ней раскрутил еще в девяностые журнал «Проект Россия», где появились первые публикации, познакомившие архитекторов из других регионов с современной архитектурой Нижнего. Барт Голдхоорн, искавший в России что-нибудь конкурентоспособное Западу, нащупал эту историю и всколыхнул региональное движение. Наше издательство отчасти продукт этого движения. Но то было в девяностые. Сегодня пиар нижегородской архитектуре обеспечивает, конечно же, рейтинг. И в этом смысле нижегородским архитекторам повезло. Не знаю, как внутри, но со стороны кажется, что в Нижнем все хорошо с архитектурой, архитектурным сообществом и профессиональной дискуссией, чего я, к сожалению, не могу сказать про свой родной Екатеринбург, видимо, потому что нахожусь внутри процесса. С другой стороны, вряд ли вы сможете с ходу назвать десяток фамилий современных екатеринбургских архитекторов, а я не задумываясь назову вам имена нижегородских: Харитонов, Пестов, Быков, Каменюк, Туманин, Никишин.
Мне сложно сказать, что такое «нижегородская школа», но, думаю, процессы во всех городах почти одинаковые: отсутствие преемственности, ярких высказываний, настоящей критики.
Два года назад я пробовался на должность главного архитектора Екатеринбурга. Первая мысль, которая пришла мне в голову, – это команда. Другими словами, кто те люди, с которыми я буду строить новый город. Оказалось, что их нет. Архитекторов моего поколения в Екатеринбурге раз-два и обчелся. Кто-то свалил, кто-то совсем не амбициозен, кто-то просто боится, но большинство греются в теплом климате частного бизнеса. Это ни в коем случае не плохо – такое время. Но самое интересное, что я обнаружил, общаясь с кандидатами на роль членов потенциальной команды: никто из них не может назвать своих учителей. Не тех, которые читали им лекции в школе или каких-нибудь там Корбюзье, а тех, кто научил их подтачивать карандаши, тех, кто сделал из них художников, своих творческих отцов, учителей с большой буквы.
Оказалось, что в девяностых, во-первых, произошел разрыв поколений, когда старики потеряли авторитет у молодых как представители уходящей эпохи; во-вторых, в российской архитектурной среде появилась конкуренция – и новые архитектурные компании закрылись сами в себе; и наконец, в-третьих, смена архитектурной парадигмы, ставшая следствием бурного развития информационных технологий, создала стену непонимания между поколениями архитекторов.
Честно говоря, сейчас архитектура во всех крупных российских городах примерно одинаковая. Новосибирский Филиппов вполне впишется в Нижний Новгород, екатеринбургский Трубецков найдет себя в Перми, пермский Шамарин не побрезгует Красноярском, красноярский Мякота будет востребован в Иркутске, иркутский Козак с радостью сделает что-нибудь для Нижнего Новгорода и так далее. Идентичность полностью размылась. Ее, наверное, можно отследить на российском уровне, но и тут, примерив ее на мировой контекст, мы окажемся глубоко вторичны.
Я уверен, дело здесь не в интернациональном стиле и уже не в отсталости технологий и материалов. Думаю, главная причина кроется в личной идентичности и, как бы смешно это вам ни показалось, в любви к родине.
Есть известные всем профессионалам португальский архитектор Алваро Сиза или японский Тадао Андо, так у них бюджеты в разы меньше, чем у многих проектировщиков Нижнего Новгорода, Екатеринбурга и уж тем более Москвы и Петербурга. Они работают в Португалии и Японии, где нет нефти и газа, и оба являются притцкеровскими лауреатами. В своих двух- и трехэтажных домиках они создают невероятные архитектурные откровения. Думаю, главная идентичность их проектов кроется во внимании к своему окружению, а вовсе не в бюджетах.
Недавно я открыл для себя, что на Урале произрастает 39 видов орхидей. Уверен, вы не знаете об этом. Скажите мне, сколько видов рыб водится в Волге? А ведь именно это и определяет идентичность места. Материалы, технологии, законы композиции и эргономика, конечно, важны, но должен быть своего рода пятый элемент, способный объединить все это в понятие «Архитектура Нижнего Новгорода».
Часть вторая. Архитекторов больше не существует
Архитекторы перестали быть архитекторами. Вспомните Древний Египет – Имхотеп, Древнюю Грецию – Калликрат, Венецианскую республику – Палладио, Российскую империю – Казаков. Все знают архитекторов, проектировавших храмы, усыпальницы, на худой конец дворцы – никто не знает архитекторов, проектировавших массовую застройку, торговые центры, офисы, хостелы и тому подобное. Архитекторы всегда проектировали храмы. ХХ век все перевернул с ног на голову, и сегодня мы в основном проектируем нужники. Нужен торговый центр – сделаем торговый центр, нужен офис – сделаем офис, нужен жилой комплекс – вот вам жилой комплекс. Наверное, во всем виноват Владимир Татлин, провозгласивший: «Не к старому, не к новому, а к нужному», но тот же Владимир Татлин спроектировал «Памятник III Коммунистическому Интернационалу» и даже хотел научить человека летать.
Однако сегодня храмы перестали интересовать современного архитектора, а общество, в свою очередь, перестало интересоваться архитектурой. Архитекторы потеряли главное – магию, об этом много пишет Александр Раппапорт. Раньше они были жрецами, сегодня стали парикмахерами. Раньше их интересовала модель мироздания, а сегодня всего лишь количество машино-мест. Они стали узкими специалистами. Если хотите, их перестала интересовать смерть, их интересует только жизнь. А ведь, как выразился один художник: «Смерть не за горами».
Представьте, что к вам приходит заказчик с просьбой построить торговый центр. Только просьба не звучит как «давай создадим модель мироздания под названием “торговый центр”», он, например, говорит, что ему маркетологи подсчитали, что в этом месте нужно построить спортивный магазин, потому что здесь рядом стадион, откуда выходят болельщики, являющиеся потенциальными покупателями. Таким образом, заказчик уже определил место дислокации здания. Потом он говорит: «Технологи разработали мне планировочную схему, которая позволит осуществлять эффективную торговлю», то есть он пришел к архитектору уже с двумя людьми – маркетологом и технологом, чтобы реализовать это как-то в объеме. Далее архитектор рисует объем этого здания, заполняет его, как правило, стоечно-балочной конструкцией, придуманной модернистами, и одевает его в брендированное платьице торгового центра, корпорации или вкусовых предпочтений самого заказчика. Получается, что почти все современные здания одинаковые. Архитекторы сегодня ничего не изобретают, а следовательно, не познают мир. Что сегодня считается делом архитектора? Нарисовать фасад и согласовать его с властью (от близости к ней зависит скорость согласования, что немаловажно для заказчика, взявшего кредит на строительство). Потом в лучшем случае архитектор заключает с заказчиком договор на генподряд и становится менеджером, управляя специалистами ОВ, ВК и так далее, мечтая о том, чтобы их вообще не было в его проекте. Сегодня большинство архитекторов – графические дизайнеры, занимающиеся виртуальной компиляцией объемов и фактур.
Архитекторы часто цитируют Миса ван дер Роэ, когда он говорил, что с заказчиком ни в коем случае не нужно говорить об архитектуре, только о том, когда они с женой просыпаются, какая им нравится погода, что интересует их детей и так далее (дословно не помню). Наверное, думая, что главная задача такого расспроса – составить функциональную схему новой постройки. Так думал и я, пока не осознал, что человек создан по образу и подобию Божьему, а значит любой дом – это дом Божий, то есть храм. А значит, его проект – это и есть модель мироздания, а не какой-нибудь офис, торговый центр или жилой комплекс. Только вернув себе привилегию жреца, архитектор вернет себе архитектуру, до того времени он так и останется графическим дизайнером.
Часть третья. 1 января 2016 года наступила весна
Я хочу поделиться своим открытием, напрямую связанным с историей европейской архитектуры. В конце XIX века Эйфелева башня стала знамением новой архитектурной эпохи, вскоре зародились авангардные течения: кубизм, футуризм, супрематизм, конструктивизм, Малевич написал свой квадрат, Татлин придумал свою башню, Гропиус организовал Баухауз – все это продолжалось примерно до середины 1920-х годов. После того как к власти пришли Сталин, Гитлер и другие тираны, Баухауз развалился, Союз архитекторов СССР прекратил всякие формальные метания. Так вот, если начать отсчет с 1895 года и идти 30-летними шагами, то первую тридцатилетку (1895–1925) иначе как весной не назовешь, за ней тридцатилетка лета (1925–1955), в которой даже декор на зданиях изображал изобилие: колосья, бычьи головы, урожай да и только – лето ни с чем не спутаешь. Самая горячая война, самая большая бомба. Не то что осень 1955–1985 годов. Приказ Хрущева о борьбе с излишествами от 1955 года – это же не что иное, как объявление о том, что урожай снят и надо готовиться к зиме. Оттепель 1960-х – это настоящее бабье лето: небольшое потепление и снова дожди. Советский модернизм даже формально напоминает авангардные течения начала XX века, как осенний пейзаж похож на весенний – зелень либо отошла, либо не подошла, с веток либо упали листья, либо еще не распустились, днем тепло, ночью холодно. Все это продолжалось до прихода Горбачева в 1985 году. Но в 1985-м, мне кажется, мы обманулись, размышляя, что пришла новая эпоха, новая весна, а пришла-то на самом деле зима. И все, что мы видим с 1985 по 2015 год, за редким исключением, – это как раз зима, продукты вторичной переработки, постмодернизм, деконструктивизм. Те же огурцы, но в банке; те же ягоды, но в варенье; те же фрукты, но сухофрукты. Надежда в том, что если моя теория все-таки верна, то 1 января 2016 года в мир пришла весна. Со дня на день появятся новые Татлины, Малевичи, Маяковские, Пикассо, но в чем будет их открытие, как изменят они мир в эпоху медиа и нано, пока не известно – или мы боимся об этом говорить? Технический директор Google Рэй Курцвел обещал нам в 2042 году первое бессмертие – по-моему, отличный подарок к лету.
Часть четвертая. Без комментариев
Что такое нижегородская архитектура зимы 1985–2015 годов? Надеюсь, я не обижу никого из коллег, потому что это ни в коей степени не критика и не насмешка, это образ, и даже более того – вдохновенный образ.
«Зеленый» – вспучившаяся банка с огурцами. «Скворушка» – сушеные на зиму грибы. «Март» – бутерброд в дорогу. «Белое солнце» – кусок маасдама среди черствых корок. «Жираф» – сливовый компот. «Новенький» – про запас. «Дом на набережной» – спорим, я смогу съесть сникерс с борщом. «Сити» – а у меня Мондриан (как в «Собачьем сердце»). «Этажи» – у нас тоже можно Фостера вырастить. «Банк Гарантия» – что-то вроде диковинной картошки: сначала съесть жалко, потом не знаешь, что с ней делать. «Гимнаст» – это можно сделать только на спортивном снаряде.
Все это напоминает мне мой же проект «Узорник русского авангарда»: насыпка в калейдоскопе безупречная – желтая кофта Маяковского, черный квадрат, башня Татлина, окна дома Мельникова, серп и молот, пятиконечная звезда и так далее, а в итоге получается персидский ковер, точнее, 500 000 000 персидских ковров (столько лет не повторяется узор при постоянном прокручивании калейдоскопа). С одной стороны, каждый рисунок неповторим, с другой – все на одно лицо.
Чем хороша, на мой взгляд, нижегородская архитектура – тут, может быть, и вторичные, по мнению какого-нибудь столичного эстета, но все же эксперименты и какая-никакая работа с контекстом, что важно для старого города. Но если архитекторы продолжат играть в постмодернистские игрушки, то мы и дальше будем закатывать крышки на соленьях и вареньях, так и не попробовав ничего нового.
Думаю, современной архитектуре не хватает ГМО. Наверное, пришло время начать модифицировать гены пользы, прочности и красоты. Пришло время делать открытия.
Мой педагог в архитектурном институте делил студентов следующим образом: 25 процентов – это люди, которым нужно просто получить диплом, они никогда в профессии не останутся, другие 25 – это звезды, которые не мыслят свою жизнь без архитектуры, оставшиеся 50 процентов – те, кто после диплома оседает в проектных институтах возле кульманов и занимается привязкой сталинок, хрущевок, брежневок и путинок, иногда создавая уникальные объекты. Как ни странно, но он говорил, что вот эти-то 50 процентов и составляли архитектурную школу. Звезда – это не школа, звезда – это звезда, а школа – это система, то, что поддается анализу, мониторингу, управлению. И еще, школа немыслима без преемственности.
Нижегородская архитектура на общероссийском провинциальном фоне довольно заметна. Историю с ней раскрутил еще в девяностые журнал «Проект Россия», где появились первые публикации, познакомившие архитекторов из других регионов с современной архитектурой Нижнего. Барт Голдхоорн, искавший в России что-нибудь конкурентоспособное Западу, нащупал эту историю и всколыхнул региональное движение. Наше издательство отчасти продукт этого движения. Но то было в девяностые. Сегодня пиар нижегородской архитектуре обеспечивает, конечно же, рейтинг. И в этом смысле нижегородским архитекторам повезло. Не знаю, как внутри, но со стороны кажется, что в Нижнем все хорошо с архитектурой, архитектурным сообществом и профессиональной дискуссией, чего я, к сожалению, не могу сказать про свой родной Екатеринбург, видимо, потому что нахожусь внутри процесса. С другой стороны, вряд ли вы сможете с ходу назвать десяток фамилий современных екатеринбургских архитекторов, а я не задумываясь назову вам имена нижегородских: Харитонов, Пестов, Быков, Каменюк, Туманин, Никишин.
Мне сложно сказать, что такое «нижегородская школа», но, думаю, процессы во всех городах почти одинаковые: отсутствие преемственности, ярких высказываний, настоящей критики.
Два года назад я пробовался на должность главного архитектора Екатеринбурга. Первая мысль, которая пришла мне в голову, – это команда. Другими словами, кто те люди, с которыми я буду строить новый город. Оказалось, что их нет. Архитекторов моего поколения в Екатеринбурге раз-два и обчелся. Кто-то свалил, кто-то совсем не амбициозен, кто-то просто боится, но большинство греются в теплом климате частного бизнеса. Это ни в коем случае не плохо – такое время. Но самое интересное, что я обнаружил, общаясь с кандидатами на роль членов потенциальной команды: никто из них не может назвать своих учителей. Не тех, которые читали им лекции в школе или каких-нибудь там Корбюзье, а тех, кто научил их подтачивать карандаши, тех, кто сделал из них художников, своих творческих отцов, учителей с большой буквы.
Оказалось, что в девяностых, во-первых, произошел разрыв поколений, когда старики потеряли авторитет у молодых как представители уходящей эпохи; во-вторых, в российской архитектурной среде появилась конкуренция – и новые архитектурные компании закрылись сами в себе; и наконец, в-третьих, смена архитектурной парадигмы, ставшая следствием бурного развития информационных технологий, создала стену непонимания между поколениями архитекторов.
Честно говоря, сейчас архитектура во всех крупных российских городах примерно одинаковая. Новосибирский Филиппов вполне впишется в Нижний Новгород, екатеринбургский Трубецков найдет себя в Перми, пермский Шамарин не побрезгует Красноярском, красноярский Мякота будет востребован в Иркутске, иркутский Козак с радостью сделает что-нибудь для Нижнего Новгорода и так далее. Идентичность полностью размылась. Ее, наверное, можно отследить на российском уровне, но и тут, примерив ее на мировой контекст, мы окажемся глубоко вторичны.
Я уверен, дело здесь не в интернациональном стиле и уже не в отсталости технологий и материалов. Думаю, главная причина кроется в личной идентичности и, как бы смешно это вам ни показалось, в любви к родине.
Есть известные всем профессионалам португальский архитектор Алваро Сиза или японский Тадао Андо, так у них бюджеты в разы меньше, чем у многих проектировщиков Нижнего Новгорода, Екатеринбурга и уж тем более Москвы и Петербурга. Они работают в Португалии и Японии, где нет нефти и газа, и оба являются притцкеровскими лауреатами. В своих двух- и трехэтажных домиках они создают невероятные архитектурные откровения. Думаю, главная идентичность их проектов кроется во внимании к своему окружению, а вовсе не в бюджетах.
Недавно я открыл для себя, что на Урале произрастает 39 видов орхидей. Уверен, вы не знаете об этом. Скажите мне, сколько видов рыб водится в Волге? А ведь именно это и определяет идентичность места. Материалы, технологии, законы композиции и эргономика, конечно, важны, но должен быть своего рода пятый элемент, способный объединить все это в понятие «Архитектура Нижнего Новгорода».
Часть вторая. Архитекторов больше не существует
Архитекторы перестали быть архитекторами. Вспомните Древний Египет – Имхотеп, Древнюю Грецию – Калликрат, Венецианскую республику – Палладио, Российскую империю – Казаков. Все знают архитекторов, проектировавших храмы, усыпальницы, на худой конец дворцы – никто не знает архитекторов, проектировавших массовую застройку, торговые центры, офисы, хостелы и тому подобное. Архитекторы всегда проектировали храмы. ХХ век все перевернул с ног на голову, и сегодня мы в основном проектируем нужники. Нужен торговый центр – сделаем торговый центр, нужен офис – сделаем офис, нужен жилой комплекс – вот вам жилой комплекс. Наверное, во всем виноват Владимир Татлин, провозгласивший: «Не к старому, не к новому, а к нужному», но тот же Владимир Татлин спроектировал «Памятник III Коммунистическому Интернационалу» и даже хотел научить человека летать.
Однако сегодня храмы перестали интересовать современного архитектора, а общество, в свою очередь, перестало интересоваться архитектурой. Архитекторы потеряли главное – магию, об этом много пишет Александр Раппапорт. Раньше они были жрецами, сегодня стали парикмахерами. Раньше их интересовала модель мироздания, а сегодня всего лишь количество машино-мест. Они стали узкими специалистами. Если хотите, их перестала интересовать смерть, их интересует только жизнь. А ведь, как выразился один художник: «Смерть не за горами».
Представьте, что к вам приходит заказчик с просьбой построить торговый центр. Только просьба не звучит как «давай создадим модель мироздания под названием “торговый центр”», он, например, говорит, что ему маркетологи подсчитали, что в этом месте нужно построить спортивный магазин, потому что здесь рядом стадион, откуда выходят болельщики, являющиеся потенциальными покупателями. Таким образом, заказчик уже определил место дислокации здания. Потом он говорит: «Технологи разработали мне планировочную схему, которая позволит осуществлять эффективную торговлю», то есть он пришел к архитектору уже с двумя людьми – маркетологом и технологом, чтобы реализовать это как-то в объеме. Далее архитектор рисует объем этого здания, заполняет его, как правило, стоечно-балочной конструкцией, придуманной модернистами, и одевает его в брендированное платьице торгового центра, корпорации или вкусовых предпочтений самого заказчика. Получается, что почти все современные здания одинаковые. Архитекторы сегодня ничего не изобретают, а следовательно, не познают мир. Что сегодня считается делом архитектора? Нарисовать фасад и согласовать его с властью (от близости к ней зависит скорость согласования, что немаловажно для заказчика, взявшего кредит на строительство). Потом в лучшем случае архитектор заключает с заказчиком договор на генподряд и становится менеджером, управляя специалистами ОВ, ВК и так далее, мечтая о том, чтобы их вообще не было в его проекте. Сегодня большинство архитекторов – графические дизайнеры, занимающиеся виртуальной компиляцией объемов и фактур.
Архитекторы часто цитируют Миса ван дер Роэ, когда он говорил, что с заказчиком ни в коем случае не нужно говорить об архитектуре, только о том, когда они с женой просыпаются, какая им нравится погода, что интересует их детей и так далее (дословно не помню). Наверное, думая, что главная задача такого расспроса – составить функциональную схему новой постройки. Так думал и я, пока не осознал, что человек создан по образу и подобию Божьему, а значит любой дом – это дом Божий, то есть храм. А значит, его проект – это и есть модель мироздания, а не какой-нибудь офис, торговый центр или жилой комплекс. Только вернув себе привилегию жреца, архитектор вернет себе архитектуру, до того времени он так и останется графическим дизайнером.
Часть третья. 1 января 2016 года наступила весна
Я хочу поделиться своим открытием, напрямую связанным с историей европейской архитектуры. В конце XIX века Эйфелева башня стала знамением новой архитектурной эпохи, вскоре зародились авангардные течения: кубизм, футуризм, супрематизм, конструктивизм, Малевич написал свой квадрат, Татлин придумал свою башню, Гропиус организовал Баухауз – все это продолжалось примерно до середины 1920-х годов. После того как к власти пришли Сталин, Гитлер и другие тираны, Баухауз развалился, Союз архитекторов СССР прекратил всякие формальные метания. Так вот, если начать отсчет с 1895 года и идти 30-летними шагами, то первую тридцатилетку (1895–1925) иначе как весной не назовешь, за ней тридцатилетка лета (1925–1955), в которой даже декор на зданиях изображал изобилие: колосья, бычьи головы, урожай да и только – лето ни с чем не спутаешь. Самая горячая война, самая большая бомба. Не то что осень 1955–1985 годов. Приказ Хрущева о борьбе с излишествами от 1955 года – это же не что иное, как объявление о том, что урожай снят и надо готовиться к зиме. Оттепель 1960-х – это настоящее бабье лето: небольшое потепление и снова дожди. Советский модернизм даже формально напоминает авангардные течения начала XX века, как осенний пейзаж похож на весенний – зелень либо отошла, либо не подошла, с веток либо упали листья, либо еще не распустились, днем тепло, ночью холодно. Все это продолжалось до прихода Горбачева в 1985 году. Но в 1985-м, мне кажется, мы обманулись, размышляя, что пришла новая эпоха, новая весна, а пришла-то на самом деле зима. И все, что мы видим с 1985 по 2015 год, за редким исключением, – это как раз зима, продукты вторичной переработки, постмодернизм, деконструктивизм. Те же огурцы, но в банке; те же ягоды, но в варенье; те же фрукты, но сухофрукты. Надежда в том, что если моя теория все-таки верна, то 1 января 2016 года в мир пришла весна. Со дня на день появятся новые Татлины, Малевичи, Маяковские, Пикассо, но в чем будет их открытие, как изменят они мир в эпоху медиа и нано, пока не известно – или мы боимся об этом говорить? Технический директор Google Рэй Курцвел обещал нам в 2042 году первое бессмертие – по-моему, отличный подарок к лету.
Часть четвертая. Без комментариев
Что такое нижегородская архитектура зимы 1985–2015 годов? Надеюсь, я не обижу никого из коллег, потому что это ни в коей степени не критика и не насмешка, это образ, и даже более того – вдохновенный образ.
«Зеленый» – вспучившаяся банка с огурцами. «Скворушка» – сушеные на зиму грибы. «Март» – бутерброд в дорогу. «Белое солнце» – кусок маасдама среди черствых корок. «Жираф» – сливовый компот. «Новенький» – про запас. «Дом на набережной» – спорим, я смогу съесть сникерс с борщом. «Сити» – а у меня Мондриан (как в «Собачьем сердце»). «Этажи» – у нас тоже можно Фостера вырастить. «Банк Гарантия» – что-то вроде диковинной картошки: сначала съесть жалко, потом не знаешь, что с ней делать. «Гимнаст» – это можно сделать только на спортивном снаряде.
Все это напоминает мне мой же проект «Узорник русского авангарда»: насыпка в калейдоскопе безупречная – желтая кофта Маяковского, черный квадрат, башня Татлина, окна дома Мельникова, серп и молот, пятиконечная звезда и так далее, а в итоге получается персидский ковер, точнее, 500 000 000 персидских ковров (столько лет не повторяется узор при постоянном прокручивании калейдоскопа). С одной стороны, каждый рисунок неповторим, с другой – все на одно лицо.
Чем хороша, на мой взгляд, нижегородская архитектура – тут, может быть, и вторичные, по мнению какого-нибудь столичного эстета, но все же эксперименты и какая-никакая работа с контекстом, что важно для старого города. Но если архитекторы продолжат играть в постмодернистские игрушки, то мы и дальше будем закатывать крышки на соленьях и вареньях, так и не попробовав ничего нового.
Думаю, современной архитектуре не хватает ГМО. Наверное, пришло время начать модифицировать гены пользы, прочности и красоты. Пришло время делать открытия.
