"Город в лесу"
Сценарист и киновед Василий Шевцов вспоминает родинуНесколько июньских дней 1986 года я имел несчастье провести в пионерском лагере имени Гайдара, поодаль от трассы, соединяющей Кулебаки с Арзамасом. Лагерь находился на балансе швейной фабрики, где тогда работал художником-оформителем мой отец, и имел репутацию не комильфо – в общем, отдыхать там считалось делом довольно позорным. Дочери и сыновья рабочей элиты ездили в другой лагерь, имени Матросова, над которым держал шефство металлургический завод – градообразующее предприятие Кулебак.
Общение со сверстниками – главным образом детьми швей, выходцами из рабочего поселка Велетьма – у меня не складывалось. Дни в основном проходили в планировании побега с еще одним таким же, как я, отщепенцем. По вечерам вожатые бесконечно прокручивали диск «Поверь в мечту», и живописные окрестности оглашал из репродуктора голос Юрия Антонова, который с тех пор прочно ассоциируется у меня с ощущением безысходности, появляющейся при созерцании русских далей.
В один из таких вечеров меня обступили трое пареньков сугубо деревенского вида. Они желали знать, правда ли, что я родом из самого райцентра. Я утвердительно кивнул, ожидая подвоха. Но никакого подвоха не было – мой ответ был принят с уважением. Самый бойкий из солагерников едва ли не с оттенком лести предположил: «Ты, наверное, все Кулебаки знаешь как свои пять пальцев?»
Что я мог ответить? Кулебаки в середине восьмидесятых – это порядка 45 тысяч человек, проживающих на 80 км2. Кроме металлургического завода и швейной фабрики, еще несколько крупных предприятий. Восемь школ. Дворец культуры. Три книжных магазина. Две взрослые больницы, одна детская. И в городе я, в принципе, ориентировался неплохо. Но вопрос застиг меня врасплох. Я не стал разубеждать своих собеседников, сам же в этот момент остро ощутил всю недостаточность своих познаний о топографии родного города.
Конечно, пространство вокруг дома к тому моменту было прочно освоено и, как и полагается, картографировано в двух наложенных друг на друга системах координат. Из сетки маршрутов, пролагаемых к первым местам социализации – школе, магазинам, поликлинике, кинотеатру, – возникал фасадный, публичный образ района. Параллельно разрастался его неофициальный двойник, слагавшийся из невидимых взрослому миру троп, которые вели к местам игр и тайных собраний: Пустыня, Насест, Свинья, Сифы.
При этом я знал и совсем другие Кулебаки – небольшой островок вокруг дома бабушки, на противоположном конце города. Этот район носил в народе название «Леспромхоз». Иной ландшафт, иной быт: деревянные дома с огородами и палисадниками, печное отопление, всюду живность – коровы, козы, куры, гуси.
По большей части Кулебаки именно так и выглядят. Это деревня, в бок которой вонзилась территория завода, и лишь на северо-западной окраине из этой деревни вырастает айсберг цивилизации – Стройка, или Новостройка, где я жил с родителями и ходил в школу. На условной границе города и деревни вклинился парк культуры и отдыха, с каруселями, тиром и прочими аттракционами – детьми туда было хорошо ходить в светлое время суток, но с наступлением темноты парк переходил в распоряжение буйной, сексуально озабоченной молодежи.
Между двумя крайними точками, домом родителей и домом бабушки, 30–40 минут ходьбы. Почувствовав тягу к приключениям, впервые я пересек город пешком в шестилетнем возрасте, что привело к родительской выволочке, но заметно повысило мою самооценку. Другой, будничный вариант – проехать тот же путь на автобусе. Для этого нужно было выбирать либо первый, либо третий маршрут. Дорога в обоих случаях получалась непрямой и обогащала ментальную карту города новыми районами – неисхоженными, а потому, как и любой вид из окна транспорта, воспринимаемыми в легком элегическом ключе.
А вот второго маршрута следовало избегать. «Двойка», число четное, и само по себе подозрительно, а в данном случае оно становилось символом настоящего вызова рациональному мироустройству. С наличием маршрута, который не соединял два моих персональных городских полюса и потому казался чем-то абсолютно бессмысленным, было сложно смириться. И однажды – лет в восемь, наверное – я решился на попытку хоть как-то оправдать для себя его существование. С подкашивающимися ногами, как на вражескую территорию, я зашел в салон.
Добравшись до перекрестка улиц Восстания и 1-го Мая, я крепче схватился за ручку сиденья – здесь автобус сворачивал за край ойкумены. Я так и проехал до конечной остановки, в бессильной борьбе с приступом паники, а затем не без труда наугад выбрался из этих дебрей – и почувствовал, что ступил на твердую почву, лишь после того как опознал в окружающем меня пейзаже знакомые контуры.
Подросток, путешествующий по родному городу, заведомо в проигрыше. В чужом районе чувствуешь себя не столько психогеографом, сколько живой мишенью. Значительно позже, в погоне за новыми топографическими открытиями, я добрался до самой Камчатки. Местность мне и правда открылась удивительная: широкие песчаные проспекты, колодцы, раскиданные повсюду штабеля дров, неказистые деревянные магазины. Но восхищение камчатской экзотикой было прервано появлением местной компании. Итогом вылазки стал выбитый зуб.
Бугры, Бараки, Футбольное Поле: эти отдаленные районы мы с другом осваивали по краешку, не рискуя заходить вглубь. И все более странной казалась родная Стройка. Вернувшись из того же Леспромхоза, здешний железобетон, строительные краны и стеклянные витрины, всю эту городскую инфраструктуру уже невозможно воспринимать как нечто устойчивое. В Кулебаках хорошо понимать Тютчева: «Как океан объемлет шар земной, / Земная жизнь кругом объята снами…» Только вместо океана здесь лес. Он обступает город со всех сторон и врывается в него – не снаружи, как в шекспировском «Макбете», а изнутри.
Корни деревьев на улице Бутова, одной из центральных, вспарывают асфальт. По пути от кинотеатра «Россия» к Дворцу культуры простирается настоящее болото, а по дороге из 18-го магазина домой ты оказываешься в небольшой березовой рощице. В детстве меня очень волновала эта мысль – то, что я живу, по сути, в лесу, который люди застроили своими игрушечными домами и покрыли трубами теплотрассы, но рано или поздно природа победит.
Кулебаки – это город в лесу. Город-деревня, но все же город. Здесь можно – например, в День металлурга – приобщиться к коллективным ценностям. Можно ощущать одиночество в толпе. Можно быть фланером или диссидентом. Можно – при желании – припасть к почве и испить из источника жизни народной, что бы это ни значило. Можно стремиться узнать этот город до конца – полюбить, возненавидеть, и наконец, вырваться из него. Но, даже вырвавшись, с ним нельзя окончательно попрощаться.
На выезде из Кулебак стоит патриотический билборд: «Ты нужен городу. Возвращайся». В этом призыве мне мерещится, выражаясь словами Венедикта Ерофеева, и некое томление, и метафизический намек.
Общение со сверстниками – главным образом детьми швей, выходцами из рабочего поселка Велетьма – у меня не складывалось. Дни в основном проходили в планировании побега с еще одним таким же, как я, отщепенцем. По вечерам вожатые бесконечно прокручивали диск «Поверь в мечту», и живописные окрестности оглашал из репродуктора голос Юрия Антонова, который с тех пор прочно ассоциируется у меня с ощущением безысходности, появляющейся при созерцании русских далей.
В один из таких вечеров меня обступили трое пареньков сугубо деревенского вида. Они желали знать, правда ли, что я родом из самого райцентра. Я утвердительно кивнул, ожидая подвоха. Но никакого подвоха не было – мой ответ был принят с уважением. Самый бойкий из солагерников едва ли не с оттенком лести предположил: «Ты, наверное, все Кулебаки знаешь как свои пять пальцев?»
Что я мог ответить? Кулебаки в середине восьмидесятых – это порядка 45 тысяч человек, проживающих на 80 км2. Кроме металлургического завода и швейной фабрики, еще несколько крупных предприятий. Восемь школ. Дворец культуры. Три книжных магазина. Две взрослые больницы, одна детская. И в городе я, в принципе, ориентировался неплохо. Но вопрос застиг меня врасплох. Я не стал разубеждать своих собеседников, сам же в этот момент остро ощутил всю недостаточность своих познаний о топографии родного города.
Конечно, пространство вокруг дома к тому моменту было прочно освоено и, как и полагается, картографировано в двух наложенных друг на друга системах координат. Из сетки маршрутов, пролагаемых к первым местам социализации – школе, магазинам, поликлинике, кинотеатру, – возникал фасадный, публичный образ района. Параллельно разрастался его неофициальный двойник, слагавшийся из невидимых взрослому миру троп, которые вели к местам игр и тайных собраний: Пустыня, Насест, Свинья, Сифы.
При этом я знал и совсем другие Кулебаки – небольшой островок вокруг дома бабушки, на противоположном конце города. Этот район носил в народе название «Леспромхоз». Иной ландшафт, иной быт: деревянные дома с огородами и палисадниками, печное отопление, всюду живность – коровы, козы, куры, гуси.
По большей части Кулебаки именно так и выглядят. Это деревня, в бок которой вонзилась территория завода, и лишь на северо-западной окраине из этой деревни вырастает айсберг цивилизации – Стройка, или Новостройка, где я жил с родителями и ходил в школу. На условной границе города и деревни вклинился парк культуры и отдыха, с каруселями, тиром и прочими аттракционами – детьми туда было хорошо ходить в светлое время суток, но с наступлением темноты парк переходил в распоряжение буйной, сексуально озабоченной молодежи.
Между двумя крайними точками, домом родителей и домом бабушки, 30–40 минут ходьбы. Почувствовав тягу к приключениям, впервые я пересек город пешком в шестилетнем возрасте, что привело к родительской выволочке, но заметно повысило мою самооценку. Другой, будничный вариант – проехать тот же путь на автобусе. Для этого нужно было выбирать либо первый, либо третий маршрут. Дорога в обоих случаях получалась непрямой и обогащала ментальную карту города новыми районами – неисхоженными, а потому, как и любой вид из окна транспорта, воспринимаемыми в легком элегическом ключе.
А вот второго маршрута следовало избегать. «Двойка», число четное, и само по себе подозрительно, а в данном случае оно становилось символом настоящего вызова рациональному мироустройству. С наличием маршрута, который не соединял два моих персональных городских полюса и потому казался чем-то абсолютно бессмысленным, было сложно смириться. И однажды – лет в восемь, наверное – я решился на попытку хоть как-то оправдать для себя его существование. С подкашивающимися ногами, как на вражескую территорию, я зашел в салон.
Добравшись до перекрестка улиц Восстания и 1-го Мая, я крепче схватился за ручку сиденья – здесь автобус сворачивал за край ойкумены. Я так и проехал до конечной остановки, в бессильной борьбе с приступом паники, а затем не без труда наугад выбрался из этих дебрей – и почувствовал, что ступил на твердую почву, лишь после того как опознал в окружающем меня пейзаже знакомые контуры.
Подросток, путешествующий по родному городу, заведомо в проигрыше. В чужом районе чувствуешь себя не столько психогеографом, сколько живой мишенью. Значительно позже, в погоне за новыми топографическими открытиями, я добрался до самой Камчатки. Местность мне и правда открылась удивительная: широкие песчаные проспекты, колодцы, раскиданные повсюду штабеля дров, неказистые деревянные магазины. Но восхищение камчатской экзотикой было прервано появлением местной компании. Итогом вылазки стал выбитый зуб.
Бугры, Бараки, Футбольное Поле: эти отдаленные районы мы с другом осваивали по краешку, не рискуя заходить вглубь. И все более странной казалась родная Стройка. Вернувшись из того же Леспромхоза, здешний железобетон, строительные краны и стеклянные витрины, всю эту городскую инфраструктуру уже невозможно воспринимать как нечто устойчивое. В Кулебаках хорошо понимать Тютчева: «Как океан объемлет шар земной, / Земная жизнь кругом объята снами…» Только вместо океана здесь лес. Он обступает город со всех сторон и врывается в него – не снаружи, как в шекспировском «Макбете», а изнутри.
Корни деревьев на улице Бутова, одной из центральных, вспарывают асфальт. По пути от кинотеатра «Россия» к Дворцу культуры простирается настоящее болото, а по дороге из 18-го магазина домой ты оказываешься в небольшой березовой рощице. В детстве меня очень волновала эта мысль – то, что я живу, по сути, в лесу, который люди застроили своими игрушечными домами и покрыли трубами теплотрассы, но рано или поздно природа победит.
Кулебаки – это город в лесу. Город-деревня, но все же город. Здесь можно – например, в День металлурга – приобщиться к коллективным ценностям. Можно ощущать одиночество в толпе. Можно быть фланером или диссидентом. Можно – при желании – припасть к почве и испить из источника жизни народной, что бы это ни значило. Можно стремиться узнать этот город до конца – полюбить, возненавидеть, и наконец, вырваться из него. Но, даже вырвавшись, с ним нельзя окончательно попрощаться.
На выезде из Кулебак стоит патриотический билборд: «Ты нужен городу. Возвращайся». В этом призыве мне мерещится, выражаясь словами Венедикта Ерофеева, и некое томление, и метафизический намек.
