Мария Втюрина, психиатр клиники «Семейная практика», суицидолог:

– Вообще Приволжский федеральный округ по статистике самоубийств всегда был где-то посередине: самая положительная динамика отмечается в Дальневосточном округе, там все-таки чувствуется особенная, собственная культура, а больше всего суицидов обычно в Сибири. Во многом скачки самоубийств связаны с сезоном: их количество всегда увеличивается весной и осенью, во время колебания депрессивных эпизодов, когда на улице становится тускло, серо и не хочется ничего делать.

Тревожными звоночками можно считать смену поведения: человек начинает замыкаться в себе, ему тяжело разговаривать с другими, делиться своими переживаниями, он перестает общаться с друзьями. Это часто наблюдается у подростков в таком состоянии: днем много спит, а ночью шарахается туда-сюда, аппетит отсутствует, на учебе или работе проблемы. Если есть ощущение, что утром не хочется вставать, мир вокруг серый и ничего не приносит удовольствия, лучше сразу обращаться к специалисту, своих ресурсов уже может не хватить. Можно для начала найти психолога, потому что к психиатру людям страшно обращаться: у нас еще бытует мнение, что там сразу заклеймят, поставят на учет, потом будут проблемы с работой. Но это, конечно, просто предубеждение: если больной обратится в государственный диспансер, сведения об этом никуда специально предоставляться не будут, никто не собирается размахивать транспарантом с надписью: «У Ивана Иваныча депрессия».

В принципе, анонимных служб полно – достаточно поискать в интернете «Психотерапия в Нижнем Новгороде» или «Лечение депрессии», сразу наткнетесь на множество клиник, которые оказывают подобную помощь.

Обычно суицидальные настроения выявляются во время разговора на приеме – очень редко кто-то приходит осознанно с такой проблемой. Врач спрашивает, есть ли мысли о смерти, было ли такое, что хотелось заснуть и не проснуться, и в ходе разговора уже выявляются идеи о самоубийстве. Дальше начинается работа. Если симптомы тяжелые, человека стопроцентно отправят на стационарное лечение, потому что это комплексная помощь: как медикаментозная, так и психотерапевтическая, групповая и индивидуальная. Важна совокупность методов, слишком велик риск, даже на медикаментах первые дни идет усиление суицидальных мыслей, которые будут очень стойко держаться. Без психотерапии сложно выдержать все эти тяжелые мысли о бессмысленности жизни, а без таблеток – закрепить положительный результат.

Если вы чувствуете, что ваши близкие в опасности, то для начала можно просто побеседовать: доверительный разговор о своих проблемах принесет облегчение, поможет выплеснуть всю боль наружу. Если человек до того не плакал, а во время разговора начал, это хороший признак. Но ни в коем случае нельзя говорить что-то типа: «Возьми себя в руки, тряпка» или «Ты что, не мужик, почему ты не можешь справиться с этим настроением». Человек действительно просто не может справиться. Или, например: «Это все дурь и блажь, депрессии вообще не существует» – тоже опасная фраза. Лучше всего постараться уговорить его обратиться к специалисту. Можно сказать, что врач поможет почувствовать себя лучше, увидеть что-то позитивное в этой беспросветности. Ведь когда аппендицит, куда люди обращаются? Ни сахарный диабет, ни гипертония наложением рук не лечатся, при зубной боли человек бежит к стоматологу, а депрессия и нежелание жить – это в точности такая же болезнь, которую следует лечить, а не бежать к знахаркам.

Если вдруг кто-то из ваших близких покончил с собой, главное – осознать, что это не ваша вина. «Я не заметил, как это случилось»; «Я не видел никаких признаков»; «Это я во всем виноват» – это самые распространенные мысли в такой ситуации. Поэтому идти к психологу или психотерапевту обязательно, чтобы научиться жить дальше.

Ольга Марк, 29 лет, рекламщик:

– У родителей был развод и тяжелый раздел имущества. Мать просто выгнала отца из его квартиры, и ему не удалось продать свою половину, даже поделив жилье в суде. В итоге ему негде было жить: сначала он обитал на съемной квартире, потом все-таки попытался продать свою половину и попал к мошенникам. Папа остался без всего. Могу предположить, что с этим он и не справился. 

Когда мне было лет 17, у него возникли проблемы с работой, у нас совсем не было денег. Мама не работала и всячески винила его в нашей ситуации. Тогда отец сделал первую попытку: я стаскивала его с окна, так как он пытался прыгнуть. Я не понимала, всерьез это или нет, меня это очень сильно напугало. К сожалению, тогда мы мало говорили друг с другом и так и не обсудили эту ситуацию.

Через пару лет я съехала, наши отношения возобновились, и они были прекрасными: я могла ему доверить что угодно, и, как мне казалось, он – мне. Из-за его проблем с разделом имущества и конфликтом с моей матерью мне приходилось выступать его защитником в суде. Так в итоге мы будто поменялись местами, и я стала его родителем, а он моим ребенком. Я решала все его проблемы и во всем старалась помочь. Он мне этого не говорил, но я знаю, что в моменты слабости он мне звонил, и разговор со мной его сотню раз спасал.

Он прыгнул с 19-го этажа, когда меня не оказалось рядом. Видимо, снова потерял контроль на фоне стресса и затянувшихся проблем. Даже при том, что эта перспектива уже десять лет маячила, для меня его поступок стал абсолютно неожиданным. Узнала о смерти я от следователя Следственного комитета, который позвонил с папиного номера и проорал, что владелец телефона умер.

Я чувствовала себя ужасно. Мне казалось, что с меня содрали кожу. Болело все. Первое время невозможно было спать – постоянно в голове крутилась картина, как он встал на балконе и прыгнул. Казалось, что с этим больше невозможно будет жить и боль никогда не прекратится. Меня спасло то, что в первые дни было много дел: нужно было съездить в морг, к следователю, по остальным делам. Какая-то деятельность мне помогала немного отвлечься. Сейчас понимаю, что мне просто казалось, что я снова что-то делаю для отца и как-то помогаю ему. В одну из невыносимых ночей позвонила моя клиентка, которая сама похоронила родных, и дала мне правильный совет: сказала, что можно разбиться об стену, но это не вернет отца, что нельзя убиваться и надо позаботиться о себе. Это очень правильные вещи.

Невозможно нести ответственность за жизнь другого человека, даже самого близкого. Повторюсь: необходимо позаботиться о себе, не жалеть, а просто механически заставлять себя есть, спать и пускать всю энергию на собственное восстановление, а не на мысли о событии, которое уже не изменить. Жизнь, как бы грубо это ни звучало, продолжается, и нужно находить силы справляться со всем, что не убивает. Спустя полгода-год станет заметно легче. Надо перетерпеть. А еще помните, что нельзя скорбеть как-то неправильно или мало. Нельзя бояться, что вам скажут: вот ты уже не скорбишь, ты как-то быстро пережил и так далее. Все переживают по-своему. Чем быстрее отболит, тем лучше. Даже после самых страшных трагедий, когда от боли невозможно вздохнуть, жизнь все равно продолжается, и прожить ее надо счастливо.

Полина Шейнер, 26 лет, редакторка:

– Наши отношения с мужем начались пять лет назад: мы хорошо общались по работе, потом он стал снимать у меня комнату, и как-то все закрутилось. Мне был 21 год, ему – 18, и тогда казалось, что это не очень существенная разница в возрасте, но чем больше мы жили вместе, тем четче я понимала, что становлюсь более прокачанной, стремлюсь к каким-то целям, а он даже не мог (или не хотел) составить собственное расписание. Наши созависимые отношения больше напоминали отношения заботливой матери и тихого, няшного сына.

Мы не планировали ребенка и женитьбу, это произошло случайно, через полтора года после знакомства, и я тогда подумала: наверное, сейчас неплохое время, чтобы родить. По сути, мы поженились, для того чтобы не было никаких бюрократических проблем с ребенком – на случай, если потребуется остаться с ним в больнице или что-то такое; свадьба нужна была не нам, а родителям. Во время беременности мы стали очень мало общаться, потом он начал пропадать на работе, хотя на самом деле я понимала, что ему просто было плохо дома. Он не знал, как себя вести с ребенком и что делать, а поговорить об этом не мог, просто потому что не умел. Я начала осознавать себя брошенной: муж уходил рано, приходил поздно, и в лучшем случае я могла выбить себе полчаса, чтобы посидеть в ванной и поплакать. На меня ложилась вся домашняя работа: я не только круглосуточно сидела с ребенком, но и готовила еду, убиралась, а когда я этого не делала – получала упреки. В общем, со мной происходили все эти страшные домашние вещи, о которых я раньше только слышала и ужасалась. В конечном счете, когда ребенку было восемь месяцев, муж сказал, что больше меня не любит, собрал вещи и уехал к другой женщине, оставив меня одну с ребенком, без работы и денег.

У меня в голове постоянно звенела мысль: «Моя жизнь окончена». Было ощущение, что эта фраза огромной неоновой бегущей строкой круглосуточно транслировалась в моей голове, иногда смешиваясь с другими переживаниями, с ненавистью к ребенку, мужу и самой себе. Я понимала, что нахожусь в ловушке, в которую сама себя загнала; мне не на кого рассчитывать, и единственный человек, который находился рядом, – мой муж, из которого приходилось выбивать какие-то деньги, чтобы не умереть от голода, и уговаривать дать мне хотя бы один час в неделю, чтобы побыть одной. Так я жила где-то месяц, понимая, что я в полной жопе, и единственный выход – перестать все это чувствовать. Что проще и менее болезненно будет, если я покончу с собой. Я хотела выброситься в окно – для меня это был самый доступный вариант, потому что я же не могу поехать куда-то на мост или на крышу с ребенком, не могу порезать вены, чтобы он потом это все увидел.

Решение я приняла быстро: в один из вечеров у нас были распахнуты окна, было тепло, и у меня все сложилось. Помню свои ощущения: я держусь одной рукой за рукоять окна, другой – за подоконник. И вдруг мне приходит мысль: вот проснется завтра ребенок, и что? Я уцепилась за это. Попыталась представить, как он начинает меня искать, зовет – до сих пор прошибает пот от этой мысли. Сила этого образа стала мощнее той боли, которую я испытывала. Я поняла, что не могу поставить ее выше жизни другого человека, который полностью от меня зависит. Я слезла, но меня начала бить истерика. Жить легче не стало. Тогда я написала своей знакомой, с которой мы раньше вместе работали, психологу по образованию. Она согласилась со мной встретиться и поговорить. После этого разговора я потихоньку начала выстраивать свои жизненные приоритеты, искать новую опору – в себе, и уже на следующей неделе нашла себе психотерапевта. Это был тот рубеж, когда, как бы это романтично ни звучало, у меня началась новая жизнь.

Прошло полтора года, всем, кто думает о суициде, нужно идти на психотерапию. Я тратила на нее последние деньги, потому что понимала: если забью на собственное ментальное здоровье, то сделаю что-нибудь или с собой, или с ребенком. Еще важно найти новых знакомых, которые переживали подобные вещи и могут поддержать. Мне стоило большой боли, чтобы рассуждать так, как я рассуждаю сейчас, чувствовать себя стабильно, уметь просить о помощи и, при необходимости, возвращаться к психотерапевту. Это обычный поход к врачу, который помогает мне делать мою работу, любить ребенка, учиться поддерживать здоровые отношения с партнером и чувствовать себя хорошо.