"Ул. Студенческая, 17"
«Селедка» продолжает рубрику «История дома», в которой городскому исследователю Олесе Филатовой про дома рассказывают непосредственно жители. В новом номере – художник Александр Корнилов вспоминает детство в Ленинском районе и показывает обстановку своей художественной мастерской
– Я родился в 1956 году в Нижнем Новгороде, все как у Маяковского: «Я родился, рос, кормили соскою, жил, работал…» Мое детство прошло в Ленинском районе в рабочем поселке завода «Красная Этна». Сам поселок состоял из так называемых татарских бараков. Почему именно татарские, никто не знает. Ну, может быть, строили татары, либо первыми работниками завода, равно как и жителями поселка, были татары. Бараки стояли кругом на берегу реки Ржавки. Это были одноэтажные засыпушки с длинными коридорами, как у Высоцкого в песне: «Все жили вровень, скромно так: система коридорная, на тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Полы в общем коридоре были глиняными, а по центру разложены доски, как на стройках, чтобы по весне ходить не по хлюпающей грязи. Сами комнатки разделялись фанерными перегородками, оклеенными газетами. Можно было встретить газету «Правда» за какой-нибудь 1946 год. Для меня, ребенка, это была настоящая древность. Радио у нас тогда не было, приемники висели на улице на столбах в центральных местах – на перекрестках, возле кинотеатров. В 1960-е годы цивилизация стала обрастать мясцом, в каждом доме появилось провод-ное радио, затем телевизоры. Маме как передовику труда в то время дали квартиру в деревянном двухэтажном бревенчатом доме на улице Премудрова, 31. Дом был на печном отоплении, в нем жило четыре семьи. Наша семья занимала одну комнату. Такие скромные условия вовсе не навевали тоску, это было простое человеческое счастье жить в деревянном доме с крепкими бревнами, которые не пропускали холод. Вместо глиняного пола – добротный дощатый. А потом мы как-то поменялись и уехали чуть подальше на улицу Снежную. Этот дом был вообще уникальным. Его строили пленные немцы, которые работали на «Красной Этне». Построили надежно, мама, уже преклонных лет, там до сих пор живет. Получается, жилье все-таки с каждым переездом качественно улучшалось.
Чуть в стороне от дома текла речка Ржавка. Настоящая полноводная дрянь. Вот если туда упадешь, надо было сразу к врачу идти. Туда с «Красной Этны» отходы, мазут, всякие технические масла спускали, а потом все это из Оки в Волгу-матушку попадало. Безобразие прекратилось относительно недавно, когда бульвар Заречный сделали. Саму Ржавку заковали в бетон и заземлили, но какая-то гадость через подземные трубы все-таки попадает, пополняя ее недостающими элементами таблицы Менделеева. Когда я был совсем мальчишкой, мы с детворой рыбачили в шутку на Ржавке. Брали гвоздик, сгибали его, сажали на веревку с прутиком и ждали, когда клюнет невидимая рыба. В один из таких дней к нам подошел старик и сказал: «Эх, ребятки, я помню, еще до войны таких окуней мы здесь таскали». То есть это была чистейшая река, так сильно загрязненная впоследствии. Дружили мы целым двором – какое-то рабоче-крестьянское братство, настоящий коллективный организм. Вначале стартовые возможности были у всех одинаковые, потом один сел, другой стал выдающимся мастером спорта по подводному плаванию.
По выходным мы с отцом ходили в баню. Мне особенно запомнились мужики в парилке: у кого руки нет, у кого ноги, все тело во вмятинах и шрамах. Вот это война, говорил мне отец, а не то, что в книжках написано. Когда я стал что-то рисовать, все удивились. Семья-то была рабочая, папа сначала трудился на подводных лодках в Сормове, потом перевелся на автозавод, а мама работала на «Красной Этне». Однажды отец мне принес набор карандашей с получки. После этого я записался в кружок по рисованию, никому ничего не сказав. Семья в этом плане была великолепная, каждый отвечал сам за себя. Уже в 15 лет я бросил все и уехал в училище в Павлово. Затем два года отслужил и поступил в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И. Мухиной на специальность «Оформление интерьеров, выставок и рекламы».
После окончания ЛВХПУ многие провинциалы остались в Ленинграде насовсем. А я вернулся в Горький. Надо быть благодарным нашему городу. Он во мне пробудил художника. Все эти дворики с уютными палисадниками и своими традициями. Каждый день я вставал и писал этюды на Малой Ямской и Ильинке. По утрам мимо меня проходили работники художественного фонда и шутили: «У нас в фонде сотни две художников в штате, а по-настоящему делом занимается только один». После возвращения в город меня сразу же взяли работать в художественное училище, затем я перешел в строительный институт, где преподавал живопись и рисунок. Когда понял, что давно серьезно не выставлялся, решил оставить студентов. Да и сами студенты уже не те, нет в них живого интереса.
Первые работы я писал в комнате в старом доме. А 20 лет назад мне дали это просторное помещение с высокими потолками. Когда кончилась война, в 1946 году художники на свои средства затеяли строительство этого здания, которое назвали Дом художника. Оно должно было обеспечить творческую интеллигенцию жильем и мастерскими. Внизу и наверху располагались огромные мастерские с большими окнами: 40-метровые в среднем подъезде и 28-метровых штук шесть в первом и последнем. На втором этаже размещались квартиры художников. Из них я застал тогда Алексея Варламова, Виктора Малиновского, Николая Чугурина, они здесь жили и работали. Мы очень благодарны этим старикам, которые создали для нас такие уникальные условия. Сейчас постепенно квартиры, которые они занимали, приобретают люди, не имеющие отношения к художественному сообществу. В некоторых продолжают жить потомки живописцев, но их меньшинство. Сами же мастерские железно закреплены за художниками. Через это помещение, где я обосновался, прошло целое поколение авторов. Эта мастерская настолько намоленная, что когда ты пишешь картину, тебе все художники разом помогают. Я в это охотно верю.
Чуть в стороне от дома текла речка Ржавка. Настоящая полноводная дрянь. Вот если туда упадешь, надо было сразу к врачу идти. Туда с «Красной Этны» отходы, мазут, всякие технические масла спускали, а потом все это из Оки в Волгу-матушку попадало. Безобразие прекратилось относительно недавно, когда бульвар Заречный сделали. Саму Ржавку заковали в бетон и заземлили, но какая-то гадость через подземные трубы все-таки попадает, пополняя ее недостающими элементами таблицы Менделеева. Когда я был совсем мальчишкой, мы с детворой рыбачили в шутку на Ржавке. Брали гвоздик, сгибали его, сажали на веревку с прутиком и ждали, когда клюнет невидимая рыба. В один из таких дней к нам подошел старик и сказал: «Эх, ребятки, я помню, еще до войны таких окуней мы здесь таскали». То есть это была чистейшая река, так сильно загрязненная впоследствии. Дружили мы целым двором – какое-то рабоче-крестьянское братство, настоящий коллективный организм. Вначале стартовые возможности были у всех одинаковые, потом один сел, другой стал выдающимся мастером спорта по подводному плаванию.
По выходным мы с отцом ходили в баню. Мне особенно запомнились мужики в парилке: у кого руки нет, у кого ноги, все тело во вмятинах и шрамах. Вот это война, говорил мне отец, а не то, что в книжках написано. Когда я стал что-то рисовать, все удивились. Семья-то была рабочая, папа сначала трудился на подводных лодках в Сормове, потом перевелся на автозавод, а мама работала на «Красной Этне». Однажды отец мне принес набор карандашей с получки. После этого я записался в кружок по рисованию, никому ничего не сказав. Семья в этом плане была великолепная, каждый отвечал сам за себя. Уже в 15 лет я бросил все и уехал в училище в Павлово. Затем два года отслужил и поступил в Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И. Мухиной на специальность «Оформление интерьеров, выставок и рекламы».
После окончания ЛВХПУ многие провинциалы остались в Ленинграде насовсем. А я вернулся в Горький. Надо быть благодарным нашему городу. Он во мне пробудил художника. Все эти дворики с уютными палисадниками и своими традициями. Каждый день я вставал и писал этюды на Малой Ямской и Ильинке. По утрам мимо меня проходили работники художественного фонда и шутили: «У нас в фонде сотни две художников в штате, а по-настоящему делом занимается только один». После возвращения в город меня сразу же взяли работать в художественное училище, затем я перешел в строительный институт, где преподавал живопись и рисунок. Когда понял, что давно серьезно не выставлялся, решил оставить студентов. Да и сами студенты уже не те, нет в них живого интереса.
Первые работы я писал в комнате в старом доме. А 20 лет назад мне дали это просторное помещение с высокими потолками. Когда кончилась война, в 1946 году художники на свои средства затеяли строительство этого здания, которое назвали Дом художника. Оно должно было обеспечить творческую интеллигенцию жильем и мастерскими. Внизу и наверху располагались огромные мастерские с большими окнами: 40-метровые в среднем подъезде и 28-метровых штук шесть в первом и последнем. На втором этаже размещались квартиры художников. Из них я застал тогда Алексея Варламова, Виктора Малиновского, Николая Чугурина, они здесь жили и работали. Мы очень благодарны этим старикам, которые создали для нас такие уникальные условия. Сейчас постепенно квартиры, которые они занимали, приобретают люди, не имеющие отношения к художественному сообществу. В некоторых продолжают жить потомки живописцев, но их меньшинство. Сами же мастерские железно закреплены за художниками. Через это помещение, где я обосновался, прошло целое поколение авторов. Эта мастерская настолько намоленная, что когда ты пишешь картину, тебе все художники разом помогают. Я в это охотно верю.
 |
| Осколок немецкой бомбы, упавшей на автозавод. Корнилов сохранил его после расформирования школьного музея |
 |
| Венский стул достался от бабушки по наследству |
 |
|
Лоскутные одеяла и прочие тканые предметы декора любят дарить бывшие студенты. Дорожки «переехали» в мастерскую из старого деревенского дома в Городце |
 |
| «Забытая мелодия». За основу сюжета взята обстановка мастерской, окно и вид во двор |
 |
| Плетеное кресло – подарок студентов первого выпуска |
 |
| Форма – подарок художнику для военной серии работ. На ней нашивки темно-красного и желтого цветов. Красный цвет обозначал легкое ранение, желтый – тяжелое |
 |
| Лоскуты – декоративное одеяло из цветной шерсти с фигурной окантовкой в виде овалов. Подарок тещи |
 |
| Александр Корнилов с мамой |
 |
| Этот мольберт – настоящая реликвия. Существует традиция передавать молодым художникам какие-то предметы уже состоявшихся мастеров: палитры, стульчики, мольберты. Старинный мольберт Николая Фешина, ученика Ильи Репина, перешел художнику Алексею Варламову, затем достался Александру Корнилову. Следуя традиции, Александр Иванович передаст его следующему молодому таланту |
 |
| «Забытая мелодия». За основу сюжета взята обстановка мастерской, окно и вид во двор |
 |
| Бабушкин буфет с любимой коллекцией мраморных слонов. Слева – искусно расписанные городецкими мастерами доски |
